Королевская дорога - Мальро Андре. Страница 14

— Главное, не выходите из-под прикрытия деревьев, — тихо сказал Перкен.

Они шли на шум приглушённых криков. Клод снова почуял запах горелого мяса; как только представилась возможность, он раздвинул ветки: над линией мешавшего ему кустарника проплывали, странно подрагивая, головы с толстыми губами и слепящие наконечники копий; от заунывного, протяжного пения колыхалась вокруг листва. Посреди поляны от приземистой башенки, сооружённой из частокола, поднимался густой белый дым. На вершине её на фоне неба вырисовывались четыре головы буйволов из дерева с огромными рогами в виде лодок; опершись на древко отсвечивающего копья и наклонясь над костром, жёлтый воин, совсем голый, с поднявшимся членом, глядел вниз. Из своего укрытия Клод взирал на этот спектакль, словно прикованный к нему глазами, руками, листьями, которые он ощущал даже через одежду, и тем паническим чувством, которое охватывало его, когда он был ребёнком, при виде живых змей и ракообразных.

Перкен двинулся назад; Клод поспешно распрямился, держа наготове револьвер. Как только стих хруст веток, в наступившей тишине снова зазвучало протяжное пение, становившееся, по мере того как они удалялись, всё глуше…

Они вернулись к своему каравану.

— Эй, в путь, да поживее! — в ярости приказал Перкен.

Повозки торопливо тронулись, скрип их колёс болью отзывался в каждом мускуле Клода. Порою между деревьями снова появлялся неподвижный столб дыма. Завидев его, туземцы пытались ускорить ход своей скотины, скорчившись над дышлом повозки, будто объятые священным ужасом. Иногда по другую сторону лощины виднелись огромные уступы оранжевых утёсов, окружённые лавиной подступавших к ним деревьев, они блистали на фоне неба, лазурь которого едва померкла. Как только новая прогалина давала им возможность оглядеться, все взоры устремлялись к вершинам далёких деревьев: они боялись обнаружить новый огонь, однако ничто не тревожило неподвижную синь небес и плотную массу листвы, над которой, точно над вытяжной трубой, подрагивал, стремительно накатывая могучими волнами, горячий воздух.

День — ночь, день — ночь; и вот наконец последняя деревня, дрожащая в малярийной лихорадке, затерявшаяся во всеобщем распаде под невидимым солнцем. Порою виднелись горы — всё ближе и ближе. Низко растущие ветки ударяли по крышам повозок, словно по барабану; но даже само это прерывистое похлёстывание тоже будто разлагалось в такой жарище. Удушливому воздуху, поднимавшемуся от земли, могло противостоять лишь утверждение последнего проводника: памятник, к которому они теперь идут, украшен скульптурной резьбой.

Обычное дело.

Даже сомневаясь в этом храме, в каждом из тех, к которым они шагали, Клод ухитрялся хранить веру в них, в целом, правда, не совсем твёрдую, она основывалась на логических выводах и таких глубоких сомнениях, что он ощущал их почти физически, словно его глаза и нервы выражали протест против надежды, которую он питал, против обещаний, которые ни разу ещё не сдержала эта призрачная дорога.

Наконец они подошли к стене.

Взор Клода начинал привыкать к лесу; подойдя довольно близко и уже различая сновавших по камню сороконожек, он увидел, что проводник, оказавшийся искуснее всех предыдущих, привёл их к чему-то осевшему, что не могло быть ничем иным, кроме старинного входа. Как и возле других храмов, здесь путь преграждало беспорядочное переплетение тростника. Перкен, теперь уже изучивший растительность, окружавшую памятники, указал туда, где скопление тростника было не таким густым: «Плиты». Они наверняка вели к святилищу. Возчики принялись за работу. С шелестом сминаемой бумаги срезанный тростник рядами ложился направо и налево, из земли торчали лишь концы, яркую белизну которых подчёркивал окружающий сумрак; то была сердцевина скошенных под корень стеблей. «Если и этот храм окажется без резьбы и статуй, — думал Клод, — что нам остаётся? Ни один возчик не пойдёт с нами — с Перкеном, боем и со мной — в Та-Меан… С тех пор как мы встретили дикарей, у них одно желание — бежать. А втроём как справиться с двухтонными глыбами больших барельефов?.. Неужели и статуй нет? Хоть бы немножко повезло… Всё это до того глупо и смахивает на историю с искателями кладов…»

От оторвал взгляд от сверкающих ножей и посмотрел на землю: срезы тростников уже потемнели. Взять бы и самому нож и размахивать им изо всех сил, у него это наверняка получится лучше, чем у крестьян! Эх, широкий взмах косой по тростникам!.. Проводник тихонько тронул его, чтобы привлечь внимание: после того как упали последние стебли, можно было различить отгороженные камнями, испещрённые уцелевшими тростинками глыбы, которые образовывали вход, — они были совершенно гладкие.

Да, и на этот раз опять без скульптурной резьбы.

Проводник улыбался, продолжая показывать пальцем. Никогда ещё Клод не испытывал такого желания ударить. Стиснув кулаки, он повернулся к Перкену, тот тоже улыбался. Дружеские чувства, которые питал к нему Клод, обернулись вдруг бешеной яростью; между тем, следуя общему направлению взглядов, он повернул голову: вход, который, безусловно, был когда-то монументальным, начинался перед стеной, а вовсе не там, где он его искал. И все эти люди, свыкшиеся с лесом, смотрели на один из его углов, похожий на пирамиду, возвышавшуюся над обломками и несущую на своей вершине хрупкую, но совершенно невредимую фигуру из керамики с диадемой, вылепленной с поразительной точностью. Сквозь листья Клод различал теперь каменную птицу с распростёртыми крыльями и клювом попугая; широкая солнечная полоса упиралась в одну из её лап. Гнев Клода сразу улетучился, растаял в этом крохотном сияющем пространстве, а самого Клода затопила радость, он испытывал глубочайшую признательность неизвестно кому, весёлость, на смену которой тотчас пришло глупое умиление. Ничего уже не опасаясь, весь во власти скульптуры, он ринулся к воротам. Перемычка рухнула вместе со всем, что над ней было, но ветки, которые прижали уцелевшие косяки, переплелись, образовав свод, узловатый и в то же время гибкий, сквозь который солнце не могло пробиться. Через туннель, над обвалившимися камнями, почерневшие углы которых, расположенные против света, преграждали путь, протянулся занавес из постенницы — нежных растений, изрезанных сочными прожилками. Перкен разорвал его, и полилось смутное сияние, в котором можно было различить только треугольные листья агавы, похожие на осколки зеркала; держась за стены, Клод одолел этот переход, от камня к камню, и вытер ладони о брюки, чтобы избавиться от ощущения сырости, возникшего из-за моха. Ему вспомнилась вдруг стена с муравьями; как тогда, сияющее отверстие, забитое листьями, растворилось, казалось, в тусклом свете, снова завладевшем своей прогнившей империей. Камни, камни, некоторые плашмя, но в основном все углом вверх — строительная площадка, которую заполонили джунгли. Куски стены из фиолетовой керамики, одни — с резьбой, другие — гладкие, откуда свисали папоротники; на некоторых — красные следы огня. Прямо перед ним — барельефы древних времён, слишком индианизированные (Клод подошёл к ним вплотную), но очень красивые, окружённые когда-то отверстиями, наполовину скрытыми теперь стеной из обвалившихся камней. Он решился бросить взгляд дальше: наверху — три разрушенные башни, от них осталось не больше двух метров над землёй; три обрубка торчали над такими немыслимыми руинами, что на них прижилась лишь карликовая растительность; казалось, её нарочно воткнули в эти обломки; жёлтые лягушки не спеша покидали насиженные места. Тени стали короче — невидимое солнце поднималось в небе всё выше. Никакого ветра не было, но недвижное дуновение и нескончаемая дрожь колыхали последние листья — жара…

Упал оторвавшийся камень, прогремев дважды, сначала глухо, затем звонко, вызвав тем самым в сознании Клода слово: необычно. Но более, чем эти мёртвые камни, которые едва оживлялись сновавшими лягушками, никогда не видевшими людей, более, чем этот храм, раздавленный тяжестью необратимого забвения, более, чем скрытое, неуёмное буйство растительной жизни, на эти руины и ненасытные растения, которые замерли, казалось, в испуге, словно поверженные в ужас существа, давило что-то нечеловеческое, вселяя тревогу, мёртвой хваткой державшую и как бы охранявшую эти застывшие на века фигуры, распростёртые над царством сороконожек и прочих никчемных тварей. Мимо него прошёл Перкен, и сразу этот мир морской бездны, подобно выброшенной на берег медузе, утратил всякую жизнь, оказавшись вдруг бессильным перед лицом двух белых мужчин.