Королевская дорога - Мальро Андре. Страница 25

Клод взглянул на повозки.

Повозки — камни.

Начать всё сначала…

Но прежде выбраться отсюда или быть убитым. Не даться живым…

— Что они там ещё втыкают?

Скрестив копья, мои снова засуетились в глубине поляны.

— Ничего не втыкают, вождь возвращается.

Перкен опять передал бинокль Клоду. Вблизи суета выглядела вполне организованной: ничто не отвлекало мои от их цели. Крайняя напряжённость в атмосфере, враждебность, которая носилась в воздухе, словно все эти направленные против них действия сосредоточились в одной душе, — словом, всё влекло тех, кто сидел в засаде, к этим загнанным в тупик людям; и кто-то вдруг в самой хижине откликнулся на зов этой ожесточённой души — Перкен. Он замер, точно на моментальном снимке, с отсутствующим взглядом, открытым ртом, поникшими чертами лица. В хижине не осталось ничего человеческого: рухнув в углу на пол и свернувшись, будто зверёк, Кса терпеливо ждал; Грабо — только бы он и дальше молчал! Вокруг — эти хищные рожи, жестокий, безошибочный инстинкт — сродни звериному, вроде этого черепа гаура с зубами смерти, и окаменевший Перкен. Ужас раздавленного одиночеством существа впился Клоду под ложечку, за отсутствием подходящих ляжек, ужас человека, очутившегося среди безумцев, которые готовятся действовать. Сказать он ничего не решился, только тронул Перкена за плечо; тот, не глядя на него, отмахнулся, шагнул вперёд и остановился в дверном проёме — удобная мишень для стрелы.

— Осторожно!

Но Перкен ничего уже не слышал. Итак, эта жизнь, и без того уже слишком долгая, закончится здесь в луже горячей крови либо изойдёт проказой отваги, уничтожившей Грабо, словно ничто и нигде не могло вырваться из цепких пут леса. Он взглянул на него: голова упала на грудь, лицо скрыто волосами, одно плечо вперёд — слепой медленно шагал по кругу, словно вокруг своей мельницы, — вернулся в рабство. Перкен же был озабочен собственным лицом, каким оно станет, возможно, завтра: глаза навеки закроются… А между тем можно ведь было ещё бороться. Да просто хотя бы убивать! Этот лес был не только беспощадным кишением живности, но и деревьями, кустарниками, за которыми можно было укрыться, чтобы стрелять или умереть с голоду.

И всё-таки навязчивая идея голода, который был Перкену знаком, — ничто по сравнению со спящими деревенскими мельницами и их упряжкой рабов; к тому же в лесу можно тихо, мирно покончить с собой.

Любая ясная мысль улетучивалась при виде этих настороженных глаз: неизгладимое унижение затравленного судьбой человека было налицо. Отчаянная борьба с грядущим поражением разрасталась в душе Перкена с неистовой силой чувственного исступления, её подстегивал этот Грабо, продолжавший кружить по хижине, словно вокруг трупа своей былой отваги. Дурацкая идея внезапно пришла ему в голову: а что если адские муки — вывернутые и сломанные кости, голова, откинутая назад, точно мешок, остов тела, навеки втоптанный в землю, — и яростное желание, чтобы всё это существовало, всего лишь проявление гордыни, побуждающей человека получить наконец возможность плюнуть в лицо пытке с полным сознанием всего происходящего и, несмотря на дикие вопли, сохранить в неприкосновенности свою волю? Он почувствовал такое самозабвенное упоение, поставив на карту больше, чем свою смерть — она была его реваншем в противоборстве с целой вселенной, освобождением от человеческого удела, — что ему почудилось, будто он противостоит чарующему безумию, своего рода озарению. «Ни один человек не может устоять под пыткой», — мелькнуло в его сознании, но не настойчиво, а словно фраза, связанная каким-то образом с непонятным постукиванием — это стучали его зубы. Он прыгнул на решётку, на секунду замер, упал, сразу вскочил, вскинув руку вверх, ту самую, в которой держал за дуло револьвер — точно выкуп.

«С ума сошёл?» — Клод, затаив дыхание, следил за ним, направив в его сторону дуло своего оружия; Перкен, напрягшись всем телом, шёл к мои, шаг за шагом. Клонившееся к закату солнце отбрасывало на поляну длинные косые тени, посылая последний отблеск на рукоятку револьвера. Но Перкен ничего уже не видел. Нога его попала в низкий кустарник, он сделал жест рукой, как бы отводя его (шёл он не по тропинке), и продолжал идти вперёд, упал на одно колено, поднялся, по-прежнему напрягаясь и не выпуская револьвера. Растения так больно царапнули его, что на мгновение он увидел то, что находилось перед ним: вождь настойчиво указывал рукой на землю. Положить револьвер. Он держал его в поднятой вверх руке. Наконец ему удалось согнуть руку и взяться за оружие другой рукой, словно он собирался оторвать его. Не то чтобы он колебался, просто не мог пошевелиться. Наконец рука резко опустилась, он раскрыл ладонь, растопырив пальцы, — револьвер выпал.

Ещё несколько шагов, ни разу ему не доводилось так ходить: не сгибая колен. Сила, которая двигала им, не считалась с его костями; если бы не усилие воли, толкавшее его, точно зачарованного зверя, навстречу пытке, он решил бы, что его несёт течением. Каждый шаг негнущихся ног отзывался у него в пояснице и шее; каждая вырванная ногами травинка, которую он не видел, привязывала его к земле, усиливая сопротивление тела, переносившего тяжесть с одной ноги на другую с дрожью, которую унимал следующий шаг. По мере его приближения мои наклоняли к нему свои копья, смутно блестевшие в угасающем свете дня; внезапно ему подумалось, что они наверняка не только ослепляют своих рабов, но и кастрируют их.

И снова, в который уже раз, он будто прирос к земле, побеждённый плотью и внутренностями, всем тем, что может восстать против человека. То был не страх, ибо он знал, что продолжит своё упрямое, неуклонное шествие. Судьба, стало быть, могла обойтись с ним ещё более жестоко, а не просто сломить его мужество: Грабо, несомненно, был вдвойне трупом. Между тем борода… Ему захотелось обернуться, чтобы взглянуть ещё раз; глупость, конечно, ничего он не увидел, кроме револьвера.

Оружие лежало рядом с тропинкой, посреди голой глиняной плеши, словно оно выжгло вокруг себя траву. Оно было способно убить семерых из этих людей. Могло послужить надёжной защитой. Казалось живым. Он вернулся к револьверу; изогнутые приклады самострелов сверкнули на мгновение в огненном воздухе поляны.

Итак, существовал, без сомнения, мир жестокостей и помимо вырванных глаз, помимо кастрации, мысль о которой только что пришла ему на ум… Как существовало безумие, вроде нескончаемого леса за этой опушкой… Но оно его ещё не коснулось, его сотрясал трагический восторг, отчаянная весёлость. Он продолжал смотреть вниз: его сорванные гетры, перекрученные кожаные шнурки вызывали почему-то в памяти давнишний образ вождя варваров, пленённого, как и он, которого живьём бросили в огромную бочку с гадюками, и он умер, вопя во всё горло свою боевую песнь и потрясая, точно разорванными путами, кулаками… Ужас и решимость обуяли Перкена. Он подбросил ногой револьвер, и тот с метр подскакивал, будто жаба, припадая то на рукоятку, то на дуло. А сам снова двинулся к мои.

Тяжело дыша, Клод держал его в поле зрения бинокля, словно на прицеле: неужели мои будут стрелять? Он попытался разглядеть их в бинокль, однако глаза его не смогли так быстро приспособиться к разнице расстояния, и он тут же перевёл окуляры на Перкена, принявшего изначальную позу движения корпусом вперёд: человек без рук, на одеревеневших ногах, с выгнутой, как у корабельного стрелка, спиной. Когда он обернулся на секунду, Клод снова увидел его лицо, но успел заметить только открытый рот и всё-таки угадал неподвижность взгляда по застывшему телу и плечам, удалявшимся шаг за шагом с неодолимой силой машины. Окуляры бинокля отметали всё, кроме этого человека. Поле зрения сместилось влево, резким движением он попытался восстановить его. И снова потерял Перкена — он искал его слишком далеко, на длинных солнечных полосах. Но вот Перкен остановился.

На какое-то мгновение линия мои, к которым он шёл, показалась ему не такой плотной, явственно видимой на уровне голов, а внизу расплывающейся в тумане, который начал подниматься от земли. Прощальный луч дрожал на подвижных предметах, словно отражая исходившие от людей импульсы тревоги, нарушавшие вечерний покой. Его пустая теперь ладонь сжалась, вялая и бессильная, точно у больного, будто он всё ещё искал оружие; и вдруг взгляд его остановился на верхушках деревьев, освещённых последними багряными лучами солнца, в то время как внизу, у самой земли, продолжалась всё та же бесконечная суета, с которой ему предстояло расстаться. У края чудовищной перемены, жестоко мучимый её неотвратимостью, он пытался ухватиться за самого себя, судорожно вцепившись руками в бока, его сузившиеся глаза не могли вынести вторжения видимых предметов, а сам он превратился в комок нервов. Готовый броситься в объятия этой агонизирующей свободы, подстёгиваемый яростным желанием, довлеющим над ним в предчувствии неминуемого уничтожения, он погружался в смерть, не отрывая взгляда от горизонтального луча, который прокладывал себе путь там, наверху, избавившись от зловещих, суетных теней, раскинувших внизу сети, терявшихся во мраке, исходившем от земли. Багряный отблеск солнца вытянулся вдруг, словно тень; неверный, меркнущий свет дня, предшествующий тропической ночи, завладел на несколько минут поляной; силуэты мои смешались, чернела на фоне помертвевшего неба лишь линия копий, утративших своё огненное сияние. С появлением этого дикого видения копий Перкен снова оказался во власти людей, лицом к лицу с этими злобными силуэтами. И вдруг всё разом пошатнулось, он услыхал собственный голос, вернее, крик и почувствовал себя пойманным. Однако ощущение, порождённое страхом, а не плотью, исчезло, но эта боль… В конце концов он понял, в чём дело, когда вдохнул дурманящий запах трав: он упал, споткнувшись об одну боевую стрелу, на другие стрелы. По разорванному обшлагу рукава текла кровь. Он поднялся, причём сначала на руках: ранено было, пожалуй, колено. Мои едва заметно всколыхнулись и оказались чуть ближе к нему… Быть может, они хотели наброситься на него, а их остановили? В полумраке он отчётливо видел лишь подвижные белки устремлённых на него глаз. Звериное стадо. Копьём его достать ничего не стоило, если вскочит хоть один… Появилась боль, острая и в то же время отупляющая, он почувствовал, что всплывает на поверхность, словно освободившись от самого себя. Мои держали свои копья обеими руками поперёк груди, так обычно они ходят на хищников. А он дышал, точно загнанный зверь. В кармане у него лежал маленький браунинг; может, не вынимая его, выстрелить в вождя? А что потом? Опереться на раненую ногу не было никакой возможности; стоя на другой, он держал её на весу, но отяжелевшая ступня тянула ногу вниз, а колено пронзала острая стреляющая боль, возникавшая через равные промежутки времени; она поднималась вяло, но назойливо, в точном соответствии с ударами крови в висках, отдававшимися у него в голове. Вокруг него тоже началось какое-то всеобщее передвижение, проникавшее в его сознание вместе с болью, будто ею и было вызвано: мои соединились у него за спиной, отрезав его от Клода. Не для того ли они позволили ему прийти сюда?