Королевская дорога - Мальро Андре. Страница 27

— …кувшины привезут на повозках. Без конвоя.

Он останавливался после каждой фразы, чтобы его слова тут же переводились.

— Только три человека. Обмен сделаем на поляне, которую вы сами укажете.

Клод до того привык видеть, как белые в знак одобрения кивают головой, что неподвижность этих лиц после единодушного поворота в их сторону он принял за отказ.

— А между тем это должно было бы их прельстить — каждому заполучить по собственному кувшину! — прошептал он.

— Они не совсем понимают…

Но что такое? Мои начали вдруг подниматься, нерешительно, со сгорбленной ещё спиной, с вытянутой вертикально вниз рукой, на которую они опирались. Отбрасывая впереди себя тени, они направлялись к хижине, откуда пришли белые. Трое, четверо… Их силуэты сливались с массой деревьев; только верхняя часть копий ещё виднелась на звёздном небосклоне… Остальные дожидались, их напряжённое ожидание оказалось заразительно и передалось белым. Не отрывая глаз от колышущегося барьера деревьев, Клод подстерегал возвращение копий. Послышались возгласы, в ответ раздался довольный крик; на мгновение рядом с очень светлой звездой появились скрещенные копья, они то опускались, то поднимались, становясь всё больше и больше; но вот мужчины вошли в круг красного света, а тени их затерялись в ночи, которая не желала их отпускать. Среди них Перкен узнал хозяина Грабо; он пошёл удостовериться, что раб его на месте; другие опасались, как бы тот не убежал. Хозяин хотел вернуться в хижину, двое воинов держали его за руки; все трое кричали, но Перкен не понимал их. Наконец они присели на корточки; и снова начались нескончаемые разговоры, нелепая атмосфера крестьянских препирательств возобладала над свирепостью, которая нет-нет да и прорывалась.

— И долго это будет продолжаться? — спросил Клод.

— Пока не погаснет костёр, до самой зари. Известно ведь, утро вечера мудренее.

Теперь, когда уже от него не требовалось решимости, Перкен опять сосредоточился на своих мыслях. Едва ли он почувствовал, что снова обрёл жизнь: когда он шёл на пытку, рискуя потерпеть поражение и опасаясь не выдержать, он был настолько не в себе, что жизнь рисовалась ему весьма туманной. Да и что было реального в этом гуле, поднимавшемся и спадавшем вместе с пламенем, в этом шушуканье безумцев перед лицом неумолимого наступления леса и тьмы? Вместе с лихорадкой его охватила ненависть к человеку, ненависть к жизни, ненависть ко всем тем силам, которые теперь снова завладевали им, прогоняя мало-помалу жестокие воспоминания, связанные с недавним исступлением. Он перестал ощущать себя пленником, хотя и прислушивался к своей ране с её стреляющей болью и поднимающейся температуре больше, чем к своим мыслям; однако нестерпимый жар, которым пылали его щеки и виски, переплавлял всё, что исходило от людей. Мои уже вроде бы успокоились; вспышки костра бороздили полосами всё те же копья, воткнутые в землю, поглаживали всё те же блестевшие от пота руки, и шёпот, проносившийся над собранием, угасал во тьме, подобно шелесту крыльев насекомых над сидевшими на корточках мумиями; стоило поникнуть огню, как тьма, словно прибой, накатывала на этих жалких людишек, лишь кое-где беспорядочно поблескивали их копья. Всё усиливающаяся лихорадка делала их в глазах Перкена похожими на каменные изваяния; ночь шла на приступ этой утратившей на какое-то время свой лик дикости, поглощала её, как лес поглощал храмы, потом волна спадала, и снова возникали головы с неподвижными, красными точечками глаз, в глубине которых отражался огонь.

Занялась заря.

Ком земли задушил последний всплеск костра. Подошёл переводчик и сел рядом с Перкеном.

— Выбирайте место и день.

— Клятва?

— Клятва.

Зычным голосом он передал их разговор.

В тусклом свете холодного утра мои поднимались один за другим — обломки кораблекрушения; их масса всколыхнулась, словно брезент, и наконец распалась. Многие мочились, не сходя с места.

— Ты веришь в клятву, Перкен?

— Подожди. Надо сходить за патронами, которые остались в моей старой кобуре в первой повозке, под пиджаком… и моим кольтом…

— А где он?

— Не знаю… Между хижиной и этим местом…

По счастью, кольт упал на плешь без травы, и Клод сразу же нашёл его. Как только он подобрал револьвер — что свидетельствовало о наступлении мира, — из их хижины вышел одетый мужчина — Кса. Оба двинулись к повозкам; Кса достал кобуру и направился к Перкену.

— Грабо? — спросил тот.

Бой развёл руками.

— Теперь спать!

Старейшины расположились под своим гауром; раб принёс кувшин со спиртным. Перкен встал, опираясь на Клода, которого тревожил вид его осунувшегося, подёргивающегося, небритого лица: он нещадно кусал себе щёки, стараясь не выдать терзавшей его боли. Вождь протянул бамбук, Перкен наклонил было голову, но остановился. Все следили за ним.

— Что с тобой? — спросил Клод.

— Подожди…

Отказаться от клятвы? Мои дожидались сигнала вождя. Перкен поднял левую руку, чтобы привлечь внимание. Затем достал из кобуры кольт и, сказав переводчику: «Глядите на гаура», прицелился. Но точка прицела дрожала из-за раны и лихорадки… Только бы из-за ночной росы не заело револьвер… Хотя он был смазан… При свете раннего утра все взоры устремились к черепу, отполированному солнцем и муравьями. Перкен выстрелил. Кровавое пятно распласталось между двумя рогами, расползаясь от центра к краям; красная струйка замерла в нерешительности, потом вдруг спустилась к носу, остановилась на краю и, наконец, стала падать, капля за каплей. Вождь с опаской протянул руку — красная капля, застыв, повисла наверху, потом упала ему на палец. Он тотчас слизнул её, сказал какую-то фразу, после чего все взоры обратились к земле; их снова охватило беспокойство.

— Кровь человека? — спросил переводчик.

— Да…

Клод ждал, что Перкен объяснится, но Перкен глядел на мои. Плечи вперёд, с обмякшими и в то же время напряжёнными телами, они теснились, прижимаясь друг к другу; порою чей-то взгляд украдкой отрывался от других и устремлялся к черепу, потом пугливо опускался. Под неустанным обстрелом глаз и из-за висевшей в воздухе тревоги казалось, что пятно продолжает расплываться. На верхнем краю кровь высохла, но другая струйка, сделав вялый зигзаг, стекала на землю. Эта движущаяся кровь с похожими на лапки струйками казалась живой и напоминала огромное насекомое, которое можно было принять за клеймо, оставленное на голубеющей в свете нарождающегося дня кости.

Своей рукой, на которой он разбрызгал языком кровь, вождь указал на бамбук — Перкен сделал глоток. Клод ожидал какого-то взрыва всеобщего обожания.

— Они свыклись со сверхъестественным, — возразил Перкен. — И глядят на меня, как белые глядели бы на обладателя необыкновенного ружья. И боятся меня точно так же. Хотя мы, безусловно, в выигрыше, это придало клятве на рисовой водке бесспорную ценность.

Клод в свою очередь тоже сделал глоток.

— В чём же тут всё-таки дело?

— Я наполнил одну из пуль кровью из своего колена.

Вождь встал. Кса пошёл запрягать повозку; Перкен с Клодом вернулись в хижину, где остался Грабо. Он лежал на боку, вытянув руку с полуоткрытой ладонью, — спал. Разбудив его, Перкен возвестил ему о достигнутом с мои соглашении. Грабо сидел и молчал, склонив голову на плечо: то ли не проснулся до конца, то ли просто из-за неприязни.

— Теперь я уверен, что они не нарушат клятву на рисовой водке, — сказал Перкен.

Грабо раскрыл ладонь, так ничего и не ответив; Клод отвернулся, увидев Кса с повозками, а рядом с ним — последнего проводника. Кса по обыкновению управился с упряжками довольно быстро, ибо ничего не украли; и эта привычная обыденность, эта рассеявшаяся ночная трагедия навалились на Клода, словно сознание собственного ничтожества. Под гауром совсем никого не осталось, а на конце двух почерневших струек, на зубчатом краю кости запекалась капля крови, в которой отражалось солнце.