Мир и хохот - Мамлеев Юрий Витальевич. Страница 45

Станислав ошарашенно вращал глазами.

— Да он победитель, в конце концов, победитель! — вскричала Лена, немного захмелев. — Ведь надо знать, чего он избежал, от чего ушел, спасся.

— Да, да! Он — Цезарь, он — Богатырь! Да! Он Александр Македонский в тысячу раз больший, он — авторитет, — заголосил Степанушка во сне.

И на этой высокой ноте вечер закончился.

На следующий день позвонил сам Нил Палыч, и Алла его пустила. Пока она многих не решалась допускать к Стасику, но Нилу не отказала.

Он пришел по-прежнему лохматый, но без очков. Станислав скромно сидел в углу, в кресле, ничего не узнавая. Нил подошел к нему и отскочил в сторону. Алла испугалась: что такое?

Нил Палыч отозвал ее в коридор. Голубой мрак в его глазах почернел, но в целом дорожденные глаза — напротив, словно снова родились и выкатились вперед, как ошпаренные.

— Чтобы разобраться, что происходит с ним, Алла, надо понять, что изменилось там, — и Нил Палыч поднял палец куда-то вверх.

А Андрей тем временем метался по комнатам, подходил к брату и исступленно повторял:

— Стасик, Стасик, я потерял тебя… Кто ты?.. Ты откуда? Вернись… вернись!

Станислав недоуменно молчал.

— Ты Андрея-то успокой, Алла, — поучал Нил Палыч. —А то он еще, глядишь, и в петлю прыгнет. Он без стержня, сорвется — и на пол, на дно то есть… глубокое дно…

Андрей тщетно пытался расшевелить Станислава, подкрикивая:

— Где Лао-цзы?! Где даосы?!! Помогите!

Но чем больше Андрей подвывал, тем больше Станислав каменел.

Алла даже похолодела, вдруг взглянув на него из коридора: «Вот-вот превратится в камень».

Нил Палыч юрко угадал ее мысли и истерично пропел:

Стою как дурак на дороге,

Впервые страшусь умереть.

Умру — и забросят Боги

В его ледяную твердь.

— Это из известного стихотворения «Камень» Евгения Головина, алхимика, — добавил он, но глаза все чернели и чернели.

Алла подумала, что Нил сойдет с ума от горя из-за того, что не может понять, что изменилось в Невидимом, чего нам ждать.

Она нежно выпроводила его, а он на прощание все бормотал:

— Не объять нам… Не объять… Только бы не провалиться… Мир-то шаток. Смотри за ним, Алла.

И исчез.

А Андрей после припадка ярости убежал. «Приду, приду, вернусь!» — только и выкрикнул.

Алла осталась одна со Станиславом. Но дикое сострадание к нему (она и не различала теперь, где любовь, где сострадание — все смешалось) заставляло Аллу приближаться к нему, быть рядом, касаться его холодной руки, но не более… Прежний невинно-жуткий взгляд Станислава давно превратился в какой-то бездонно-каменный, в глубине которого сочетались движение и странная неподвижность.

Но все-таки что-то изменялось. Впервые ночью Станислав часто кричал во сне, словно его тонкое тело рвали на части. В его крике ясно различались слова: Алла, Алла!

И интонации были прежние, словно он звал ее из глубины прошлого.

Она соскочила с постели, бросилась к нему, поцеловала в лицо, но он не проснулся, и крик замер.

И потом стал не редкостью этот зов по ночам: Алла, Алла! Алла всегда просыпалась на него, и в синем мраке комнаты ей казалось: Станислав вот-вот встанет, но уже навсегда не прежний, а жуткий в своей отрешенности.

И интонации этого зова из другого мира казались ей разными. Часто, будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно:

Алла, Алла, сладко ль спать в могиле,

Сладко ль видеть неземные сны?

Причем могилой тогда ей виделась вся земля, планета наша, а неземные сны — те, что ей снятся в этой гигантской могиле.

Но иногда в этом призыве «Алла, Алла!» ей слышалось тихое, медленное, тайное его возвращение.

Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот, уходит, уже бесповоротно и окончательно — до Страшного Суда, до конца миров.

Глава 19

Ольга Полянова была удивительным человеком. Лена и Алла знали ее с давних пор, но в последнее время потеряли ее след в огромной Москве. Не только в их кругу об Ольге ходили легенды. Но многое в них было простым фактом. Самым глобальным фактом была Любовь, но не та любовь, которой ограничивались люди. Это была любовь не к «любимому», а ко всем, к самому бытию, к образу и подобию Божьему, скрытому в глубине человеческой души, к Свету сознания и к его Источнику, к великой тайне в человеке.

У Ольги все это было проявлено, светилось на лице. Когда она вдруг появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые увидевшие ее, то эффект был ошарашивающим и смущал саму Олечку: наиболее чувствительные люди неожиданно для самих себя точно замирали в лучах невидимого света, исходящего от нее. Некоторые ощущали себя вброшенными на минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все, что объединяет человека со зверем, мгновенно исчезало, превращалось в труп, а душа — оживала, как будто она попала в райский мир. Да, Олечка была красива, тихая такая голубоглазая русская девушка, но все решалось необъяснимым Светом любви, исходящим от нее, от ее бледного лица, превращенного в отблеск Неба.

Люди видели — и забывали о том, что они на земле, на этой планете, в проклятом темном, но великом мире. Не было и ничего завлекающего с ее стороны — просто светилась ее душа сквозь телесную оболочку. Ухаживать за ней было бы нелепо — и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого предпочтения с ее стороны, ничего лично женского, и красота ее была смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть.

Оля была прихожанкой бедной православной церкви на окраине Москвы. Батюшка там, старенький, как будто вышедший из прошлых столетий, боялся за ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину.

За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не угрожало, кроме ее самой: она была, казалось, несовместима с этим миром. И тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей.

Когда Олечка входила в больничную палату, где лежали обреченные, обреченность падала с них, как туман. Даже самые тупые чувствовали, что бессмертие есть.

— Дай нам частицу твоей души! — кричал ей с постели раковый старичок.

— Такая частица есть в каждом, — ответила тогда Оля.

— В каждом, но во тьме, — заметила врач. — Не как у вас.

Были случаи истерики, когда видели ее. Не всегда все происходило гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал:

— Зачем вы здесь? Вы нам мешаете!

Но большинство признавало, что в ней таится потерянная часть человеческой души.

— Когда-то мы все были такие, — вздыхала больная старушка из палаты необреченных.

Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности.

— Это даже не политкорректно, — заметил какой-то журналист.

Алла и Лена души не чаяли в Ольге.

— Ваши идут страшным путем познания того, что не дано людям знать, — повторяла им Оля.

— А ты путем Любви, — отвечала ей Лена.

Но и Оля не чуралась знаний, Богословские труды великих Отцов и учителей Церкви лежали и на ее столе.

— Но твой истинный Божий дар — это твоя душа, Олечка, — говорила ей Алла. — В твоих глазах есть то, что навеки потеряло современное человечество.

— Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, — возражала Ольга.

— Да я знаю, не все и не всеми потеряно, — улыбалась Алла.

Это было года два назад.

И вдруг Лена позвонила Алле, которая как раз в это время завтракала вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела.

— Ты представь, Оля Полякова объявилась, — провозгласила Лена. — Она уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес!

И они встретились — Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой.

Говорили долго-долго, погрузившись в общение. В конце концов Алла, ошеломленная, сказала:

— Оля, ты все больше и больше уходишь по своему пути. Этот путь ведет в какой-то высший, особый рай, созданный, чтоб существа могли бы отдохнуть от патологической злобы и ненависти, глубинным идиотизмом раскинутой по всему этому миру, гнездящемуся в каждой клеточке его обитателей. Как ты можешь жить здесь, да еще в их теле?