Дюжина аббатов - Манчинелли Лаура. Страница 5

На лесистые холмы спускался туман, подгоняемый сильным порывистым ветром; и люди, и животные вздрагивали от холода и тоски. Когда они остановились передохнуть около горной хижины, Венафро купил щедрую порцию сена для своего Рабано и поделил ее на две равные части. Одну часть он положил перед осликом, поглаживая его холодную и мокрую от пота шею. Животное благодарно потерлось мордой об его плащ.

В монастыре они остались ненадолго: Невозо не захотел остаться там на ночлег, и хотя животные, в особенности ослик, падали от усталости, он настоял на том, чтобы они пустились в путь сразу после обеда. Но если поездка туда была трудной, поездка обратно оказалась еще тяжелее. К монастырю они спускались, путь обратно шел наверх. Туман между тем превратился в густой мягкий снег, который напитал влагой ставшие скользкими тропинки. Рабано гордо шел уверенным шагом; ослик ковылял, поскальзываясь в холодной жиже. Там, где начинался подъем, Венафро предложил остановиться, чтобы дать животным отдых. Невозо отказался, так как надеялся прибыть в замок до захода солнца, потому что боялся, что дорога обледенеет, а ему не терпелось оказаться в тепле у камина перед накрытым столом. Напрасно Венафро твердил ему, что осел устал, что путь долог, что они могли бы переночевать на хуторе по пути. Невозо не слушал его доводов.

А ослик брел, опустив голову и провиснув под тяжестью аббата. По мере того как двое мужчин поднимались вверх, снег становился все гуще и холоднее. Они продолжили путь в молчании. Внезапно осел согнул передние ноги и упал на колени. Проклиная его, Невозо попытался поднять животное пинками в живот.

– Если вы не хотите, чтобы осел сдох, вы должны продолжать путь пешком, – сказал Венафро.

Аббат не ответил. Продолжая сквернословить, он поднял своего ослика и влез к нему на спину. Ослик прошел, задыхаясь, еще несколько сот метров; но подъем становился все круче, и обледенелая земля ускользала у него из-под копыт. Когда над туманом обозначились очертания замка Шайян, осел свалился на землю, увлекая в падении своего всадника. Аббат, еле-еле высвободившись из-под ослика, попытался пинками поднять его. Венафро спешился, отвел аббата в сторону и оттащил ослика на обочину. Потому что тот издох.

Венафро ничего не сказал.

Так они и прибыли в замок: Венафро пешком, ведя под уздцы Рабано, на котором громоздился необъятный Невозо.

ЭНРИКО ДА МОРАЦЦОНЕ, ИЗОБРЕТАТЕЛЬ

Уже несколько дней как прекратился снег, и солнце светило над заснеженной долиной. В один из таких солнечных дней в замок ди Шайян прибыл Энрико да Мораццоне. По правде сказать, еще задолго до него в замок прибыл звук колокольчиков из долины, который весело разносился в воздухе. Все побежали смотреть: крестьяне выходили на порог своих домов, дети взбирались на деревья, старики выползали на обочину дороги, слуги замка бежали к зубчатой стене, женщины высовывались из окон. Маркиза вышла на балкон, обращенный к долине.

Звук колокольчиков радостно приближался, слышался все ближе, пока наконец вдалеке не показалась повозка, укрепленная на полозьях, запряженных парой лошадей, шедших рысью; ею правил высокий человек, который, стоя, щелкал длинным бичом и сбрасывал с деревьев последние хлопья снега, застрявшие в ветвях. И тогда все увидели, что перезвон производили тысячи маленьких колокольчиков, украшавших лошадиную сбрую.

Энрико да Мораццоне был высок, худ и одет в зеленую хламиду, которая спускалась от плеч к лодыжкам, и, когда он поднимал руки, казалось, что перед вами высится длинный зеленый прямоугольник. Гость взмахнул и прищелкнул бичом в знак приветствия. Увидев на балконе маркизу, он поклонился ей, прижав к сердцу правую руку. И представился: мессер Энрико да Мораццоне, изобретатель. Вокруг него сразу же собралась толпа детей, старичков и любопытных крестьян. Они окружили повозку, звякали колокольчиками, гладили бархатную сбрую, прикасались к таинственным предметам, которыми была нагружена повозка; лошади при этом одобрительно фыркали. Потом толпа расступилась, пропуская совсем еще юного, безусого Ирцио, единственного пажа маркизы, который явился пригласить изобретателя ко двору от имени своих хозяев.

Это был сладостный полуденный час, когда самые радостные души проводят время в ожидании обеда в приятных разговорах и дружеских дискуссиях. В беседах голод разжигается нежнейшими глотками вина, когда белого, а когда красного, но всегда очень сухого и крепкого. За этим занятием и застал придворных мессер Энрико да Мораццоне, когда паж Ирцио ввел его в гостиную замка. На пороге он слегка поклонился, а потом, не смущаясь, двинулся к маркизе.

– Мадонна, – пробормотал он, склоняясь в долгом почтительном поцелуе над ее рукой.

Маркиза улыбнулась и жестом предложила незнакомцу подняться. Затем он повернулся к герцогу и представился с легким поклоном, прижав руку к сердцу, потом чуть поклонился Венафро и всем вокруг, затем сел на скамейку, предложенную ему пажом. Он поднял свой кубок, повернувшись к маркизе, и сделал большой глоток, от которого, как казалось, получил большое удовольствие и даже на минутку прикрыл глаза. Потом гость заговорил:

– Господа, я назвал свое имя, но, разумеется, вам оно пока неизвестно. Сюда еще не докатилась моя слава. Очень далеко отсюда лежит прекрасная страна виноградников и оливковых рощ, где зимой цветет мимоза, а в море отражается ясное небо. В этих землях находится город со множеством церквей и дворцов, с мощным флотом и многими богатствами; город, расположенный между гаванью и горами; город, жизнь которого сосредоточена в порту вокруг добротных быстроходных кораблей, где огромные новые механизмы разгружают товары, а в тугих парусах бьется ветер дальних странствий. Этот город зовется Генуей. Оттуда я родом. И там я жил в чести и богатстве до той поры, пока глупость людская или судьба не сделали меня врагом моему городу, так что я отправился в изгнание навсегда, до конца дней моих. И причиной тому стали мои арбалеты. Я уже построил для моего города вороты и лебедки, раздвижные мосты и тысячи других хитроумных механизмов, и всем изобретениям моего ума приписывали силу, которая многим казалась сверхъестественной вплоть до того, что среди простаков и невеж за мной закрепилась слава некроманта. Смелость или страсть к изобретательству побудили меня к тому, чтобы в моем высокомерии я решился бы превозмочь самого себя. Я построил то, что должно было стать венцом моей науки, – удивительную, но вместе с тем весьма простую машину, которая должна была дать моей стране и ее армии невиданную мощь, потому что это была смертоносная военная машина. Она была сделана таким образом, что казалось, будто ею управляют гиганты, а на самом деле даже ослабевший от болезни человек или ребенок могли бы разить врага ее стрелами. Это был пружинный арбалет, лучшее из моих произведений, призванное принести мне мировую славу и признание моих сограждан. Но зависть сильных мира сего и злой рок, который настигает тебя именно там, где ты питаешь наибольшие надежды, поразили меня этим самым арбалетом, которому я посвятил столько любовного труда. У моего арбалета тетива натягивается не вульгарной мышечной силой, а специальным ключом, поворот которого закручивает прочную пружину; укладывается снаряд, устанавливается прицел, и распускается пружина, и снаряд вылетает, как будто бы выпущенный гигантской силой. Даже старцы, малые дети и убогие, вооруженные этой необыкновенной машиной, могут участвовать в битве с неприятельской армией. Но когда я представил совету свое любимое детище, безумцы разразились смехом, ослепленные завистью, и объявили мне, что руки генуэзцев не нуждаются в пружинах и что им по плечу выиграть любую битву, не прибегая к военным хитростям. И тогда, раненный отказом в самое сердце, я продал свое орудие пизанцам. Это было время, когда у пизанцев, много раз побежденных генуэзцами, осталось мало воинов, и кораблями их правили дети и старики, а также те, кто провел жизнь за чтением пыльных фолиантов. Не могли никак надеяться на победу пизанцы, разве что с помощью нежданного чуда. Этим чудом и стали мои арбалеты, которые пизанцы делали сотнями по моим чертежам. И получил я от них тридцать французских эскудо. И был я навсегда изгнан из Генуи и заочно казнен [5], чтобы никогда я не смог вернуться в столь любимый мной город. Теперь я продаю свои изобретения по всему миру, я, бездомный изгнанник, скитающийся по заснеженным горам, вдали от моря, небесно-голубую зыбь которого я привык видеть каждый день.