Доклад Юкио Мисимы императору - Аппиньянези Ричард. Страница 78

Приехав в дом дяди в Челси в 1937 году, я впервые увидел его в воскресенье за завтраком, через десять дней после моего прибытия в Англию. В этот загадочный период, когда Анант Чэттерджи не появлялся мне на глаза, мне прислуживал Амит, его молодой слуга, довольно симпатичный малый. Но смазливая внешность Амита бледнела перед красотой моего дяди. В облике Ананта Чэттерджи я узнавал черты матери. Однако мне казалось, что в красоте дяди таится какая-то угроза. Амит как-то предупредил меня: «Считай себя неприкасаемым в присутствии английского лорда, и с тобой все будет хорошо».

Анант Чэттерджи был действительно англичанином до мозга костей и принадлежал к «Блумзберийской группе», кружку высоколобой интеллигенции. «Он похож на настороженного брамина с португальскими глазами», – сказал дядя, как только увидел меня. В дальнейшем он постоянно называл меня «этот португалец» и «он», как будто я был прозрачным, как стекло, и дядя меня в упор не видел. «Его мать скоропостижно умерла три дня назад, – сообщил дядя прислуживавшему за столом Амиту. – Согласно индуистским суевериям, это плохая смерть. Но я присутствовал на похоронах этой несчастной женщины. Умоляю тебя, Амит, скажи ему, чтобы он не хныкал!»

Дядя научил меня, как вести себя за английским традиционным воскресным завтраком. Он сам взялся резать жаркое. «Нельзя доверять прислуге резать говядину!» – заявил он и мрачно рассмеялся.

Я никогда прежде не видел говядину и тем более не ел ее. На мою тарелку положили кусок мяса с кровью и полили его соусом – жидкостью цвета экскрементов. И как будто этого было мало, в стакан мне налили алой крови – любимого вина дяди. «Съешьте все это, сэр, так будет лучше, – прошептал мне Амит, но дядя, конечно, услышал его. И тогда, бросив взгляд на своего господина, Амит добавил, обращаясь ко мне: – Вы знаете, ваш дядя ест мертвых».

Я не обратил внимания на замечание Амита, решив, что он пытается запугать меня, несмышленого ребенка, всякими баснями и заставить подчиниться.

Странно, но среди всех блюд этого каннибальского завтрака мне больше всего запомнился вкус картофеля. Казалось, в мою душу вошла сама земля Англии – этого темного неприветливого края.

Дядя долго молчал и заговорил вновь, лишь когда подошло время десерта. Нам подали пирог с патокой, который я начал есть с большим аппетитом. Это сладкое блюдо представлялось мне настоящим антисептиком, очищающим мой рот от крови и земли. «Он говорит на хинди, как бомбейский шалопай, по-английски, как кули, и бьюсь об заклад, что этот парень инфицирован и португальским языком, – внезапно заявил дядя. – Это никуда не годится. В течение года он будет заниматься с домашними учителями, а потом я пошлю его в Гордонстон. Да, Гордонстон-скул сделает из этого полупортугальца цивилизованного человека». Дядя говорил, ни к кому не обращаясь, и я решил, что он сумасшедший.

Целый год меня учили строгие домашние учителя, а потом дядя отправил меня в частную привилегированную школу Гордонстон. В тот год, когда я был заперт дома и как будто находился под арестом, я познакомился со странными развлечениями дяди. Странными, но не лишенными оригинальности. Чисто английские развлечения в духе времени. Дядя приглашал к себе в дом не только художников и знатоков искусства, но и биржевых спекулянтов, психоаналитиков, последователей Фрейда, а также государственных служащих из министерств, в особенности из Индийского офиса – умных ярких молодых людей, которые, казалось бы, с пониманием относились к стремлению Индии к независимости. Странным было то, что эти молодые специалисты по вопросам индийской культуры и политики приглашались в дом, откуда намеренно изгонялось все индийское. Представляя гостям, дядя называл меня «мой бомбейский сиротка» и как будто намекал на то, что я являюсь плодом его сексуальной невоздержанности.

Целыми днями занимаясь со своими наставниками, которые муштровали меня, словно сержанты новобранца, я тем не менее замечал, что к дяде часто по одному приходят молодые люди из министерств и надолго пропадают наверху в его комнатах. Порой я слышал доносившийся оттуда смех или возглас, похожий одновременно и на крик боли, и на вопль наслаждения. Однажды во время подобного визита ко мне в комнату пришел Амит с подносом, на котором стояли стакан молока и тарелка печенья, и сел рядом со мной. Я учил уроки по географии и рассматривал атлас мира. При очередном возгласе «ах!», донесшемся сверху, Амит ухмыльнулся и сказал, показывая на карту: «Индия изображена розовой на карте Британской империи, ваш дядя перекрашивает ее в алый цвет крови».

Я не понимал, о чем именно говорит Амит. Не догадывался я и о том, что делают эти симпатичные молодые люди наверху наедине с дядей. Амит тоже, без сомнения, принадлежал к числу его любовников, составлявших огромный гарем.

Чем мне запомнились годы, проведенные в Гордонстоне? Эта частная школа расположена на шотландском побережье. Суровая природа тех мест как нельзя лучше соответствует духу этого учебного заведения, славящегося строгой дисциплиной. Оно было основано беженцем, немецким евреем Куртом Ханом. Мой дядя был лично знаком с этим человеком. В Гордонстоне учился принц Филипп, герцог Эдинбургский, а затем он поступил в военно-морской колледж. Надо сказать, что я был счастлив в этой школе. И прежде всего потому, что не видел дядю.

Поворотным событием, изменившим мое отношение к Ананту Чэттерджи, явился разговор, состоявшийся на пасхальных каникулах 1945 года. Дядя стал расспрашивать меня об успехах в учебе. «Что ты собираешься делать после окончания Гордонстона?» – спросил он.

«Я хотел бы прослушать курс лекций по антропологии в Королевском колледже в Кембридже, если вы не возражаете».

«Нет, не возражаю. Но сейчас идет война, ты знаешь об этом?»

«Знаю, и если бы мне позволял возраст, я пошел бы в армию, чтобы служить в Индии».

«Что?! Ты поехал бы служить в Индию? Даже не помышляй об этом! Я категорически против подобного безумства».

Дядя говорил с такой горячностью, что мне показалось, будто он беспокоится о моей безопасности.

«Я вижу, тебя воспитали в патриотическом духе. Но тебе еще предстоит многое узнать о патриотизме, мой мальчик, и о нашей родине Индии».

«О нашей родине? – удивленно переспросил я, поскольку никак не ожидал услышать подобные слова из уст дяди. – Я не понимаю вас, сэр».

«Не понимаешь? В таком случае подумай и ответь: почему, по-твоему, я привез тебя в эту проклятую страну? Почему послал тебя учиться в Гордонстон? Неужели ты никогда не задумывался над причинами, побудившими меня поступить подобным образом? Над целями, которые я преследовал?»

«Я никогда не подвергал сомнению вашу доброту, дядя».

«Не лги, я все равно не поверю тебе. – Он рассмеялся. – Ты прекрасно знаешь, что я жестокосердый ублюдок. Более того, считаешь меня англоманом, предателем Индии. Я угадал? Признайся, что это так».

«Я никогда не осмелился бы спросить, почему вы так сильно ненавидите Индию».

«Внешность обманчива, мой мальчик. Порой человек демонстрирует одни чувства, а испытывает совсем другие. Неужели ты считаешь, что я спас тебя от нищеты и голодной смерти из доброты или жалости? Нет, ты понадобился мне для воплощения одного замысла. Я стремлюсь, чтобы ты узнал все слабости нашего врага, посещая Гордонстон, Кембридж и бывая в других местах. Хотя я понимаю, что сильно рискую. Говорят, фамильярность порождает презрение. Но я не согласен с этим. Фамильярность порождает привязанность, опасную для оппозиционера. Почему ты с таким изумлением смотришь на меня?»

«Чего вы хотите от меня, сэр? Чтобы я стал сторонником движения за освобождение Индии?»

«В некотором роде».

«Значит, вы собираетесь снова отправить меня в Индию?»

«Непременно. Придет время, и я потребую, чтобы ты вернулся туда».

«Вы, наверное, неправильно истолковали мою ностальгию по дому, дядя. Я не чувствую в себе склонности к национализму».

«Я прекрасно знаю твой истинный характер, – с улыбкой заметил Анант Чэттерджи. – В тебе больше ничего не осталось от португальца, не правда ли?»