Диана - Манн Генрих. Страница 25

Он называл все проявления человеческого горя, какие только приходили ему в голову, и все евангельские добродетели, к которым они давали повод. Его пальцы с квадратными ногтями поднимались и опускались, подсчитывая, на его черном одеянии. Наконец, он достаточно взвинтил самого себя, чтобы воскликнуть:

— У одра болезни человечества стоите вы, герцогиня, как смиренная служанка, в ореоле христианского смирения.

Ей стало противно:

— Я менее смиренна, чем вы думаете. К тому же я действую не по предписанию, следовательно, неблагочестиво.

Он посмотрел на нее с открытым ртом, плохо понимая. Но тотчас же овладел собой.

— Отсюда ваши испытания! — торжествующе объявил он.

— Вы делаете много похвального, я не отрицаю этого. Но вы делаете это без истинной веры. А бог смотрит только на сердце. Сознайте это, пока есть время!

Она была изумлена этим переходом к суровому ходячему проповедническому тону.

«Он крестьянин, — заметила она про себя. — Поскреби прелата, и на свет выйдет деревенский священник».

— Он еще не отверг вас, ибо он терпелив. Изгнание, бедность, одиночество — это его нежные напоминания, чтобы вы последовали за ним. Следуйте за ним! Отдайте себя его милости! Сделайте это хоть из благоразумия! Вы увидите, как вам тогда будет все удаваться! Какое богатое вознаграждение ждет вас тогда!

Она встала:

— Кто имеет право вознаграждать меня?

Но он не слышал. Он пел, стонал и молил, постепенно усиливая тон и сопровождая свои слова мимикой, которой его научила его профессия. Она едва узнавала Тамбурини. Его глаза на склоненном на бок лице были обращены к потолку, так что видны были только белки. От его очень земного, еще недавно наполненного хорошими, питательными кушаньями тела исходил совершенно непредвиденный экстаз. В конце концов, при виде этого ее охватило что-то вроде стыда и робости. Она проследила за его взглядом: там, наверху, висела мадонна, немолодая, в ярко-голубом, широко распростертом, плаще. Набожные женщины и святые стояли на коленях под ним, в уменьшенном виде, похожие на спрятавшихся цыплят.

— Sub tuum praesidium refugimus! — вскричал Тамбурини, и герцогиня должна была признать, что обстановка ему подходит. Некрасивые темно-зеленые обои с их легким запахом ладана, черная, лоснящаяся от времени мебель, которая при малейшем прикосновении издавала глухой треск, все затхлые воспоминания в запертых комнатках этого священнического жилища давали ему право на эту сцену.

«Он на своем месте, — сказала она себе. — Я меньше».

Он чувствовал то же самое. Его руки сами собой касались предметов, по которым привыкли скользить во время благочестивых занятий. Над молитвенной скамеечкой висели четки. Тамбурини почти бессознательно опустился на колени. Его пальцы сплелись, длинная одежда волочилась по полу. Герцогиня перестала следить за его речью и рассматривала его с новым интересом. Он напоминал ей виденное ею изображение иезуитского святого, напыщенного и крепкого, отдавшегося во власть небесных видений. Желчное, мускулистое лицо блаженного указывало на способного администратора и дельца, высшего чиновника ордена, привыкшего к короткой расправе с людьми и к распоряжению крупными суммами. В свободные часы он иногда, как его и изобразили, беседовал с прекрасными ангелами, у которых были пышные формы. Они парили над землей, но с трудом, потому что их прелести были грубоваты и чувственны. Святой радовался этим посланникам своего рая серьезно и сдержанно. Его благочестивые руки даже не тянулись к ближайшему из них, самому плотному. Только обращенные к небу глаза были влажны, и нижняя пухлая губа отвисала к подбородку.

Герцогиня так живо представила себе все это, что не могла устоять перед странным искушением. Она неожиданно подошла к коленопреклоненному, подняла округлую руку, отставила назад ногу подобно самому большому из ангелов на тех алтарях и улыбнулась. У Тамбурини тотчас же искривился рот, совершенно так, как в тот вечер, когда он предлагал Лилиан Кукуру апельсинный сок, капавший с его пальцев. Этого действия ей было достаточно. Она громко засмеялась и оставила его одного.

Минуты через три она вернулась в комнату и сказала:

— Если вы ничего не имеете против, монсиньор, мы сообщим теперь друг другу, как люди разумные, чего мы хотим один от другого.

Он был немного смущен, но, в сущности, не недоволен исходом дела. Попытка подчинить герцогиню церкви должна была быть сделана. Что она безнадежна, в этом умный священник почти не сомневался. Он просто исполнил долг совести. Теперь он мог, совершенно успокоившись, перейти к деловым переговорам, отвечавшим его вкусу и характеру больше, чем экстатические попытки обращения. Он в немногих словах предложил ей для государственного переворота в Далмации союз с церковью.

— Наконец, я опять узнаю вас, монсеньер, — ответила она. — Вы слишком сильный человек, чтобы быть убедительным проповедником покаяния. С таким римским профилем, как у вас, не говорят о милосердии и загробном мире.

Он поклонился, заметно польщенный. Они вежливо сидели друг против друга, и Тамбурини объяснял ей, что она начала свое предприятие романтично, следовательно, ложно. Теперь все дело в том, чтобы продолжать его более трезво. Церковь по существу своему практична, она отвергает опрометчивый риск. Капля масла, каждое воскресенье стекающая с алтаря, готовит далекую, но верную огненную ванну.

— Еще лучше, если все пройдет тихо и незаметно. Я удивляюсь, что ваша светлость до сих пор не подумали, каким непобедимым могло бы сделать ваше дело участие низшего духовенства. Народ кишит маленькими аббатами, это его сыновья, братья, кузены и зятья. В каждой большой семье имеется хоть один, и вся семья подчиняется ему во всем, что не имеет отношения к жатве или скоту. Предоставьте нам пропаганду, герцогиня, и через несколько лет воля вашего народа будет так очевидна и непреодолима, что теперешний монарх сам возьмет в руки дорожный мешок, о котором говорил маркиз Сан-Бакко.

В конце концов, она объявила, что согласна во всем.

— Остается только сговориться о наших требованиях. Мне нужна помощь церкви против моих врагов. Что нужно вам?

Он сделал вид, что не требует ничего.

— Ваше обращение, ваша светлость… было бы слишком прекрасно, — быстро прибавил он, заметив ее насмешливый взгляд.

— Мы удовольствовались бы бароном Рущуком.

— Обращение Рущука! Разве необращенный, он для вас еще недостаточно смешон?

— Вы недооцениваете его. Мы считаем его призванным организовать на востоке католический капитал против…

— Против?

— Против евреев… это была бы задача, достойная его.

— Несомненно, — сказала она. — И это все, чего вы требуете?

Он долго говорил, убеждая ее, что это все, и она охотно поверила ему. Ее очень забавляло видеть на горизонте своих планов будущего, в качестве самого желанного, наиболее значительного предмета, своего старого, верного придворного жида с мягко-колышущимся животом и распухшим, красным лицом. Когда Тамбурини прощался, она повторила:

— Конечно, он должен быть обращен. Сколько бы раз он ни был крещен — обращенным его нельзя назвать. А он должен быть обращен.

— Это было бы большим счастьем для него и для нас. Я высоко ценю господина фон Рущука, очень высоко. Столько денег!.. Столько денег!

И Тамбурини удалился, надув щеки.

Герцогиня должна была отдать визит княгине Кукуру. Бла пошла вместе с ней. Когда они появились в пансионе Доминичи, Кукуру крикнула через головы почтительно умолкших гостей:

— Скажите герцогине Асси, что я сижу за столом и прошу ее подождать.

Обе дамы вошли в гостиную, отделенную от столовой грязно-коричневой портьерой. Она была заставлена плюшевой мебелью, спинки которой стали жесткими и порыжели от спин и рук бесчисленных иностранцев; на полу лежали ковры с упорно загибающимися вверх углами. С потолка висели фистоны, на стенах — портреты хозяина и его супруги. Перед зеркалами в углах стояли на зеленых жестяных консолях приземистые, насмешливые фарфоровые фигуры, окруженные бумажными цветами, и держали в руках позолоченные корзинки с розами из мыла. Все эти предметы были покрыты густым слоем пыли.