Голова - Манн Генрих. Страница 42

— Поскольку его внешняя политика направлена против Англии, если мне позволено будет напомнить. Ибо так угодно господину Кнаку.

— Совершенно верно, мы строим флот. Из этого не следует, что мы хотим войны с Англией. Империя — это мир.

— Вы намерены пересмотреть Франкфуртский мир [19]? — спросил Терра, подымая брови.

Статс-секретарь опешил, на лбу появилась складка. Затем он решил принять этот выпад благодушно.

— Понимаю, мы рассуждаем абстрактно. Но Эльзас-Лотарингия остается у Германии.

— А Франция остается нашим врагом.

Статс-секретарь пожал плечами, замялся, потом прищелкнул пальцами.

— К тому же мы расторгли тайный договор, обеспечивавший нам помощь России. Это случилось после Бисмарка, но он узнал об этом и рассказывает направо и налево. Скоро и вы будете читать об этом повсюду. — Слушатель взволнованно перегнулся вперед, рассказчик же, наоборот, мирно откинулся на подушки. — Англии удалось убедить нас расторгнуть договор с Россией. Теперь она видит результаты: мы приступили к постройке флота.

— Приступили? — бережно, как у сумасшедшего, спросил Терра.

— Это дело жизни императора, — заявил Ланна.

— И Кнака, — добавил Терра.

— Мы изворачиваемся как умеем, — вновь заговорил Ланна с возрастающим благодушием. — Это держит нас в форме. Нынче с одним против другого, завтра против них обоих, послезавтра с ними двумя против третьего. Все идет как по маслу, прирожденный политик для этого и создан.

Терра понял: «Все идет как по маслу, потому что так хочет моя натура, мой беспечный характер, моя счастливая звезда, а также стоящая за мной нация, которая не знает сомнений и желает обогащаться». Он изучал этот феномен, кривя рот и в то же время любуясь им.

Ланна внезапно свернул на общие места.

— Мы можем спокойно глядеть в будущее, ибо немцы обладают тремя свойствами, которые в такой степени не присущи ни одной нации: работоспособностью, дисциплиной и методичностью. При их помощи мы справимся с любыми осложнениями.

Напряженная пауза. У Терра чуть не вырвалось замечание насчет опасностей политики, возлагающей все тяготы на народ… Ланна опередил его:

— Сделаем выводы! — И всецело во власти своих мыслей: — Я буду говорить, а вы записывайте.

Терра повиновался; бумага лежала на письменном столике, где были зажжены две свечи; он не успел взять перо, как Ланна заговорил. Он повторил свой отказ от государственного переворота и вновь подчеркнул демократические тенденции императора, причем отдал должное нации, политически созревшей буржуазии, которая учится на ошибках других народов. Правда, парламентаризм имеет свои бесспорные преимущества, только у нас нет для него естественных предпосылок. Германский народ, иной по духу и по развитию, чем другие народы, таит в себе иррациональные черты, которые делают его не поддающимся учету фактором в системе мира.

Подхлестываемый вдохновением Ланна вскочил, пересел в другое, в третье кресло, говоря без передышки целых двадцать минут. У Терра затекла рука. Когда хвалы германскому народу затянулись, он решил: «Значит, это все-таки должна быть газетная статья». Но в итоге получилось что-то вроде памятки для самого государственного мужа: как Бисмарк, охватывать взглядом мир и историю и, как он, проникать взглядом в душу германского народа.

— То и другое, — звучно произнес Терра, — в большой мере свойственно вашему сиятельству. — И с тем собрался сложить признания статс-секретаря к подножию Гете; но Ланна встал, чтобы взглянуть на свое творение. Вид у него был истомленный, но блаженный, как у роженицы. Он собственноручно достал из шкафа большой альбом и вложил записку рядом с ей подобными. При этом он показал гостю все содержимое альбома: наклеенные вырезки из газет, касающиеся Ланна, начиная с его биографии и назначения и кончая отзывами о его последней речи в рейхстаге, и тут же его портреты из иллюстрированных приложений за последние три месяца, где он был изображен то бодряще-веселым, то исполненным сознания тяжкой ответственности, смотря по тому, какой из стремительно меняющихся моментов переживала Германия.

Статс-секретарь нерешительно взвешивал в руке свои произведения и, наконец, спросил на редкость робко:

— Как вам кажется, у меня был бы талант? — И так как Терра не сразу понял: — В бытность мою молодым атташе, когда я недостаточно быстро продвигался по службе, я серьезно лелеял мысль стать журналистом.

— Что вы! А германский народ? — запротестовал Терра. — Даже трудно вообразить, как бы все тогда сложилось.

Он сам испугался своих слов, но Ланна понял их должным образом.

— Возможно, что для других так лучше. Но для меня? К настоящей цели я, быть может, стремился именно тогда. — Задумчивый взгляд; но грусть была развеяна принесенным чаем.

Терра послушно сел к столу; весь во власти своих мыслей, он не слышал похвалы пирожным, которые предлагал ему Ланна. Его тяготило сознание невыполненного долга. «Сказать надо, пусть это будет впустую или даже во вред. — Настольные часы показывали десять минут одиннадцатого. — Надо сказать». Голос его зазвучал глухо.

— Ваше сиятельство, разрешите мне замечание, продиктованное глубочайшим смирением. — Он выждал, пока Ланна проглотил кусок пирожного и дал согласие. Терра настойчиво задержал его взгляд. — В близких к вам кругах меня заверяли, что мы на пути к войне. — И так как Ланна возмущенно отшатнулся: — Вы тут ни при чем, граф Ланна! Ваша гуманность пустила корни даже в область подсознательного, ваше призвание просвещенного государственного деятеля сквозит во всем вашем облике.

— Вы преувеличиваете, — польщенно пробормотал Ланна. — И потом, я ведь не один.

— Именно это и заставляет меня высказаться. Другие вопреки вам упорствуют в поступках и взглядах, которые создают почву для жесточайшего конфликта, независимо от того, есть ли у них агрессивный умысел, или нет. Окажите им сопротивление, граф Ланна!

Тут министр, смакуя собственные слова, стал излагать то, что давно явствовало из его программы:

— Народам присущи страсти, и лица официальные просто обязаны в некоторых случаях проникаться теми чувствами, которые им далеки.

Его взгляд ждал одобрения. Неуклюжие пальцы Терра сплетались и разжимались, но лицо светилось самоотверженной решимостью, министр заметил это.

— Впрочем, продолжайте, — сказал он ободряюще.

Голос Терра окреп.

— Для национальных страстей, граф Ланна, существует очень мало выходов, и самый привычный из них — война. Вы, ваше сиятельство, на случай войны слишком полагаетесь на исключительные качества немцев. А не все ли равно в конечном итоге, какими качествами обладал тот, кто плавает в собственной крови? Подумали ли вы, убедились ли на опыте, что в результате политики проливается настоящая кровь?

Резкие выкрики, зловещий шепот. Когда все смолкло, графу Ланна стало страшно. Видно было, как он побледнел, каким неподвижным стал его взгляд… Но вот он встряхнулся, на губах снова появилась улыбка, правда натянутая.

— Как противостоять ходу событий? — сказал он вяло.

В этот миг он был настолько неуверен в себе, что совершенно беспомощно смотрел, как собеседник его встал и, отступив на шаг, скрестил руки.

— Отмените смертную казнь! — крикнул Терра, а грудь его под сжимавшими ее руками вздымалась так, словно готова была разорваться. Сердце у него раскрылось, чтобы громко заявить свою волю, вся жизнь его, вся сущность сосредоточилась на этой минуте, прихлынула, сконцентрировалась в одном волевом порыве.

С кресла свисал мертвый директор. Убитые, лежали в объятиях друг друга борцы! Кровожадные вопли неслись из переулков, и дорога с неизгладимыми следами пролитой крови вела назад, к полю битвы, где один из его собственных предков стал убийцей или жертвой друга. А куда вела она вперед? К новым битвам, к новым братоубийствам? Вот оно, его единоборство с Мангольфом! Он хотел закричать и лишь простонал: