Рукопись Бэрсара - Манова Елизавета Львовна. Страница 39

— А записка?

— Мы с ним грамотеи одинаковые: что рукой — что ногой. А насчёт другого-прочего, так я Дарна к нему загодя подсунул, смышлёный помощник никому не во вред.

Ловко он меня обманул! С гениальной простотой, можно сказать. Запоздалый страх: это мог бы сделать и Баруф. Ещё проще. Гнусная мысль, и я с облегчением её отогнал. Баруф так не сделает. Может быть, Таласар… но не сейчас…

Сибл глядел на меня, и я спросил напрямик:

— Зачем я тебе?

Он опять усмехнулся.

— Не мне, а Асагу. Хватит за его спиной хорониться. Кашу-то сам заварил — сам и хлебай.

— Опять суд? Заглазно?

— А на кой ты им сдался? Больно высоко себя ставишь, брат Тилар. Судят-то тебя, а бьют по Асагу.

Понятно. И снова такое знакомое, привычное чудо, к которому не привыкнуть никак. Грузный, неопрятный, с плоским рыбьим лицом — пожалуй, скорее неприятный. И вдруг все исчезло. Остались только умные, пронзительно-светлые глаза, бесшабашно-горькая, насмешливая улыбка и чувство, что мне нужен этот человек — нужен, и я должен его завоевать.

— Самое время сводить счёты! Пусть бы вы уж все на меня взъелись… ладно! А что между собой грызётесь…

— А что ты за птица такая, чтоб всем на тебя взъедаться? Брат Совета? Так их с тобой сорок, без тебя тридцать девять, да все не тебе чета — свои, не приблудные.

— Да, я им не чета! Что, лучше своя уродина, чем чужая красавица? А за Ирсалом ты бы тоже Дарна послал?

— Ах ты, раскрасавица, — сказал Сибл с ласковой угрозой. — Светик ты наш… в чужом окошке! Всех-то он объегорил! От петли ушёл, от суда ушёл, от акиха ушёл… и от нас, считай, ушёл. У-умненький Брат Совета Тилар… а как нас перебьют, глядишь, уже и Старший… а то и Великий брат, а?

— То-то я по первому слову сюда прибежал!

— Так ты уж у нас у-умненький! Сюда б не явился, там бы тебя нашли!

— Хватит, Сибл! — сказал я с досадой. — Позвал — так говори зачем. А угрозы… ты их для своих побереги — для тридцати девяти — они оценят!

— Ты тоже, — спокойно ответил он. — Я понял, ты понял, оба мы понятливые. Можно и забыть… пока. Худые нынче у нас дела, брат Тилар. Отшатнулся от нас народ-то, впервые Братство как рыба на песке… голенькое. Может, оно и не надолго, так ведь Охотник рядом, возьмёт рыбку-то — да в мешок.

— Боюсь, что рыба уже в мешке. Только верёвочку задёрнуть.

— Верёвочку бы и перевязать можно.

— Нет, Сибл. Поздно. Огил одну ошибку дважды не делает. В прошлый раз он по старинке концы искал… а теперь мешок: всех разом.

— А ведь это мы ему дорожку расчистили… считай, на готовенькое позвали…

— Асага обвиняют в этом?

— Покуда его только в том винят, что он тебя, хитреца, Калатом подосланного, послушал, дал себя вокруг пальца обвести.

— А если я сам отвечу за свою вину?

— Твою вину ему с тобой делить, он за тебя голову в заклад ставил.

— А если я докажу, что был прав?

— Может, оно для Братства ещё хуже будет. Ты согрешил, Асаг ошибся — что же, только господь не ошибся. Вина накажется, грех отмолится — а все, как было, так будет… как от дедов завещано.

— Не будет, Сибл. Братству жить считанные недели.

— Все-то ты знаешь! А оно, чай, тоже от нечистого!

— Значит, это наставник Салар воду мутит?

— Значит, он.

— И чего он хочет? Власти?

— Кабы так! Ты его просто не знаешь, Тилар. Он-то, наставник наш, святоша да постник, дай ему волю, всех бы постами да молитвами заморил, а только ни хитрости в нём, ни корысти. Для себя-то он ничего не хочет. Братство ему заместо души, да только не наше, не всамделишнее, а какое он сам вымечтал. То и боится перемен, что, мол, всякое искушение от дьявола. Думает: и эту беду можно отмолить — поститься да покаяться, глядишь, господь и смилуется.

— А ты?

— Что я?

Я глянул ему в глаза, и Сибл нехотя усмехнулся.

— А я, брат Тилар, мужик простой. По мне на господа надейся, а топор точи. Нынче, коль возьмёмся молиться, не взвидим, как и на небесах очутимся.

— Тогда выход один. Раскол.

— Что?! — глаза его засверкали, стиснулись огромные кулаки. Ну, если он сейчас да меня… конец! Но досталось не мне, а столу: хрустнула от удара столешница, подпрыгнул светец, выронив лучину, красным огоньком она чиркнула в темноте и погасла. И стало очень страшно.

— Что?! — опять прорычал Сибл из тьмы. — Да ты…

— Что я? Какого дьявола вам от меня надо? Я что, просился в ваше Братство дураков? Да за один ваш суд… вот ей-богу! — надо бы вас… к ногтю! А я, как нанялся, вас спасать!

— Спаситель! — Сибл уже успокоился; этакий ненавистно-насмешливый, почти ласковый голос.

— А ты у Асага спросил. Он знает. Ладно, зажги свет.

Он послушал зашевелился в темноте. Высек огонь, присвечивая трутом, отыскал на столе лучину, зажёг и сунул в светец. Поглядел на меня и сказал — с той же ласковой злобой.

— Ты расскажи ещё, что ради нас кинул.

— Слушай, Сибл, — отозвался я устало, — что ты все на меня сворачиваешь? Считай, на плахе сидим, а ты все заладил, как этла, кто я да что я.

— Ох, и непочтителен ты, брат Тилар! — сокрушённо ответил он. — Так ли со Старшими говорят? На плахе-то я всю жизнь сижу, привык уже под топором, а вот кто ты да что… понять мне тебя надо, брат Тилар. Как это ты в душу к Асагу влез да почти все Братство перебаламутил? Ишь ты, с дороги не переспал, а уж сразу: раскол. А ты Братство ладил, чтоб рушить?

— А ты?

— И я не ладил. Готовое получил, потому и сберечь должен. Дедами слажено, отцами завещано — как не сберечь?

И все-то он врал, хитрый мужичок. Ходил вокруг да около, покусывал, подкалывал, а сам все следил за мной своим зорким, алмазно-светлым взглядом, все прикидывал, примерял меня к чему-то, что уже решено. И разгневался он, когда я сказал про раскол, не потому, что это было сказано мной. Потому, что я так уверенно это сказал, будто знал, что все уже решено.

Нет. Я не стану пешкой в чьей-то игре. Я и Баруфу этого не простил, а уж там была игра — не этой чета. И я спросил:

— К чему ты ведёшь, Сибл? Хочешь выкупить Асага моей головой? Ваше право — я давно перед ним в долгу. Только что тебе это даст? Мир в Братстве? Возможность умереть заодно?

Он только хмыкнул. Не соглашался и не возражал — слушал.

— Хочешь, чтобы конь не ел траву, а урл — коня? Чтобы Братство спасти, а святош не обидеть? Не выйдет. Я Огила знаю. Если он что-то начал, он это дело кончит. Мы ему сейчас, как нож у лопатки. Он страну в кулак собирает, из кожи вон лезет, чтобы мясо жилами проросло, чтобы нам — малюсенькому Квайру — выстоять один на один против Кевата. А вы тут, под боком сидя, все галдите, что, мол, сами к власти его провели, на готовенькое посадили. Все ему весну поминаете… допоминались! Он бы её и сам не забыл — припомнил бы — да не так скоро и не так круто. А уж раз сами хотите — извольте! Все на памяти. И как столицу взбунтовать, и чем бунты кончаются. Оч-чень ему болячка у сердца нужна, когда Квайр в опасности!

— Так что ж: нам уж и рта не открыть, молчать было да терпеть?

— Да? Сколько раз я Асагу говорил: затаитесь. Дайте ему против Кевата выстоять, а там уже по-другому пойдёт, там все с него потребуют. И крестьяне — то, чего он не может дать, и калары — то, чего не захочет. Вот тогда-то и наш черёд придёт, тогда ему против нас не на кого будет опереться, возьмём своё.

— Надолго ли?

— Надолго или нет, об этом уже поздно судить. Теперь он нас, как козявку, раздавит, и никто за нас не заступится. Самим себя надо спасать.

— И уж ты спас бы?

— Не знаю, — ответил я честно. — Огил… понимаешь, он сильней меня. Не скажу умней… тут другое: сильней и опыта у него больше. То, что он делает… разгадать-то я смогу, а вот сумею ли его переиграть? Не знаю, Сибл.

Он посмотрел на меня; так же зорки и пронзительны были его глаза, но что-то смягчилось в их кристальной глубине.

— А всё-таки, Тилар, что тебя заставило против друга пойти? Неужели мы тебе дороже, чем он?