Апология - Алейник Александр. Страница 25

5 июля 94

УЛИСС

Ключ в скважине

и рябь дождя,

в разглаженном

коллаже дня

исклеванные впечатленья.

За ними плыл?

По щучьему веленью

ты есть и был.

Талата! Грудь волны бела.

Их было много, чтоб запомнил —

земля полоскою легла

за хлопающим пологом огромным,

набухла гласных долгота

колоколов за монотонным морем,

где нас уж нет и улиц тех, куда

стихами впуска безнадежно молим.

авг. 93

x x x

Как павильоны осени печальны,

как мало листьев в небе уцелело,

дома проходят как кортеж прощальный,

лежат мосты в воде оцепенелой —

и мерзнущими узкими плечами

в пустом трамвае пожимает некто,

плывущий с уходящими вещами

на запад по сужению проспекта.

Ему перебирают светофоры

созвездия свои, несут витрины

рубашки, парфюмерные наборы,

и вывески читают магазины,

ему еще стихи читают стыки

железных рельс, трамвайные колеса

вращают опрокинутые лики

фасадов, в лужи погруженных косо.

Ему приносят черные ограды

прозрачных парков воробьев на пиках,

как примеряющие в ателье наряды

деревья руки поднимают пылко,

ему афиши машут на прощанье

залатанным платком в широких буквах

и лицах синих — в каждом обещанье

прекрасных снов и слов и сладких звуков.

Ему несет дневное освещенье

свой легкий мир подробный и знобящий,

сиротским холодком освобожденья

его запоминающий и длящий…

27 авг.93

* НАБЛЮДЕНИЕ ВОДЫ *

… и улица у розовых холмов,

впитавших травами цвета заката

и ржавой жестью маленьких домов,

всё слушающих пение наяды

в колодах обомшелых, там вода

прозрачней, чем вода, и ломозуба,

а если тронуть пальцами — звезда

всплывает синей бабочкой из сруба

и вспархивает в небо без труда.

Шуршание песка и пахнет грубо

застывший сгустками на шпалах жир,

на насыпи цветы с цыганских юбок,

и — вязкая, как под ножом инжир —

стоит Ока вполгоризонта, скупо,

вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,

чем отражая. Свет идёт на убыль

в голубизну глубоких звёздных дыр.

Построенный столетие тому

и брошенный теперь на разрушенье

вокзал, уже не знаю почему,

похож скорее на изображенье

своё, чем на ненужный нашим дням

приют толпы, сновавшей беспрестанно,

и паровозов тупиковый храм,

удобно совместивший ресторана

колонны с помещением «для дамъ»

несущим пиктограммы хулигана.

Весь этот некогда живой цветник

густой цивилизации транзитной,

что к услажденью публики возник,

поник, увы, главой своей в обидной

оставленности, так страницы книг

желтеют и ломаются от пальцев

листающих их хрупкие поля,

неважны напечатанные в них

слова, упрёки, выводы страдальцев,

их еженощно пожирает тля

забвения, и бедные предметы

не могут избежать ужасной меты.

Так и вокзал, он в несколько слоёв

обит доской рассохшейся, фанерой,

лишь кирпичами выложенных слов,

как постулатами забытой веры,

он утверждал углы своих основ.

III

Я видел город справа от себя:

все эти чёрточки, коробочки, ворсинки,

все знаки препинания его

реестра, неподвижные росинки

сверкали окон, дыбились рябя,

и зыбились один на одного

районы: тут — Канавино, там — Шпальный,

Гордеевка, а там — другой вокзал,

чуть высунутый изо всей картинки,

счастливее, чем этот мой печальный,

и плыли облака, из зала в зал

идут так экскурсанты — в некий дальний

и лучший изо всех. Я не скучал,

разглядывая мелкие детали,

мазки, перемежающий их шрифт,

указки труб торчали и считали

дома на улицах. Теснящийся наплыв

лишённой куполов архитектуры —

промоины, овраги, перебив

мелодий каменных синкопами, стокатто,

густописанием разросшейся листвы

зелёных опухолей «имени Марата»

и гуще — «Первомая», где ни львы,

ни нимфы мраморные прыгают в аллеях,

а монстров гипсовых толпища прёт,

и дальше — город крышами мелея,

дырея, распадается, ползёт

по Волге вверх к полям,

что зеленея и бронзовея

держат небосвод.

Меж мной и дивной этой панорамой,

чуть воду выгнув тянется Ока,

не проливаясь из песчаной рамы,

а Волга, что сутулится слегка,

исходит справа — под мостом пролазит,

и кротко отражает облака,

стремясь к слиянью — поясняю: к счастью.

В тени моста, лиловая слегка,

она похожа на провал опасный

и странно от небес отрешена,

она уводит вглубь воды неясной,

и, кажется, сама отражена

таящейся в ней непроглядной мутью,

в которой булькнув, стенькина княжна

прохладных рыб кормила белой грудью

и ракам верная была жена,

в то время как Степан своей дружине

какой он друг-товарищ доказал,

по каковой возвышенной причине

его народ любил и воспевал

как молодца, но всё же и кручине

показывает в песне путь слеза

по шемаханской пленнице-дивчине.