Апология - Алейник Александр. Страница 23

дек. 93

ФАБУЛА

Младенец белый, как сметана,

ступал по полу пухлыми ногами.

В углу шуршала радиотарелка,

прибитая к засаленным обоям

в коричневых, клопиных кляксах.

И отшуршав, загрохотала басом,

в котором цвел металл и назиданье,

стране притихшей объявив войну.

Был летний день, похожий на другие:

ревел с Оки колесный пароход,

чтобы ему расчистили фарватер.

Чекист, разбивший в кровь шпиону морду,

на утомительном (всю ночь не спал) допросе,

хлебал из оловянной кружки пиво

и воблой колошматил по столу,

чтоб размягчив ее, потом покушать.

Стахановец натруженной рукою

ласкал прядильщицу на черноморском пляже.

Она ему разглаживала кудри,

не зная, что его жена в июле

девочку родит, Марусю,

а ныне ждет ответа на письмо,

предполагая, впрочем, что гуляет

ее кудрявый сокол, или запил,

хотя, скорей гуляет с кем, кобель!

Светило солнце. В поле колокольчик

покачивал лиловою головкой.

К нему прижалась белая ромашка

под тяжестью гудящего шмеля.

В прозрачной синеве свистели птички.

Мужик, попыхивая самокруткой,

глядел на небо ясными глазами,

выискивая признаки дождя.

23 февр 94

ОРФЕЙ

Я удивляюсь тому, что тебя еще помню,

как аденоидов в детстве кровавые комья,

тащат из горла щипцами над кафелем в бурую клетку

пальцы врача в волосках, остальное кануло в лету.

Ты же осталась, какой мне казалась,

как на веках зрачки у Марии Казарес*,

вниз опускает ресницы, сама надзирает за нами,

как мы на фурках летим, воздух хватаем губами,

в узкую улицу лет, то есть в гулкие будни,

встретимся, не уцелев, в голосе струнных орудий,

жизнь зазубрив назубок, зауськанный зуд ее, резус.

Свист в перепонках стоит — стеклом по стеклу, по железу…

июнь 93

*Мария Казарес играла Смерть в фильме Жана Кокто «Орфей». На ее веках были нарисованы вертикальные зрачки; она ими видела.

ГЕРОЙ

Я не жил в городе,

где разводят мосты,

где пейзаж не портит

даже конус трубы

над красным заводом,

там поворачивает канал

мармеладную воду,

унося из окна чей-то взгляд

проверяющий: «Я — жив.

Я вижу ныряющий

под скулу баржи

ржавый катер». Так,

примерно,

должен думать герой, отходя

от окна в трехмерный

зыбкий мрак,

неизвестно куда.

июнь 93

ЧЕРНОВИК

…на разутых плюснах отплеснулась от сна

ей тут холодно ропщет

какого рожна я должна быть нежна ни сестра ни жена

что хлопочешь

бессонный колобродишь колотишься время ушло

хорошо отболело отбилось от стада

людей и минут в только шепот и шок

только шепот и шок от распада

связей с Азией той желторозовой больною землей

глиной липкой длинной равниной долиной убогой

становящейся к утру сплошною золой

с догорающей в ней дорогою дорогой

кто над нею трубит кто на бледной крови

чертит кровью червленой горящей

намокает рукав и немеет рука

окропить помещенье и — в ящик.

апр. 94

УТРО

Начинается утро

перламутровым перебором минут,

и ныряющей уткой

падает облако вниз

серой, перистой грудкой.

Сновиденья смыкают, как части рассудка,

ту и эту страну.

Начинается утро —

садок выпускающий птиц,

треугольными лицами раздвигающих воздух, спадающий ниц

к первым прохожим, шагающим гулко.

Так дворы

сосчитают шаги, шорох, шарканье, скрежет подковок.

Как проветрены улицы, даже те что стары,

даже те что с крестами церковок.

Поднимай же себя, смешной человек —

близнеца своей тени крестовой,

по биению спрятанных кожею рек

кровных, сложенных снова.

Я увидел, запомнил твой выдел, лицо,

я собрал тебя в новые звенья.

Начинается утро кольцо за кольцом —

узнаванье — движенье — забвенье.

апр. 94

ПОРТ

В. Гандельсману

Как зябнущий воздух был нужен, был жалок,

заужен в недужных портовых кварталах,

он жался под тонны бетона, к каркасам

скрежещущих кранов, к железу без мяса.

Там пахло подвалом и кислой водою,

там ночь голодала, питаясь слюдою.

Горели софиты и оба буксира

крутили баржу и базарили сипло.

Там цепи ржавели, душившие кнехты,

к груди сухогруза прижавшись заветной,

держа его жестко, короста аж слезла

с шпангоута бурого, с трубок железа.

Я видел все это из чрева трамвая,

он бег замедлял здесь, потом, наддавая,

взбирался на спину дрожавшего моста

и порт раскрывался, как ржавая роза.

Я помню, как свет проходил осторожно,

прикованный к ветру, как к тачке острожной

тоской пробужденья в пейзажах унылых,

у ртутной воды на мазутных стропилах.

Как там поднимаются лица с подушек

за окнами в локонах тюлевых кружев,

и как там не хочется из одеяла

высовывать руки, вставать, жить сначала.