Викинг - Маршалл Эдисон. Страница 10

Медвежий рев разбудил лес. И снег срывался с деревьев, и в конце концов среди белого моря появился красный остров. И тогда медведь бросился на меня.

И я увидел его морду и словно окаменел: лед и пламя пронзили мое сердце. Он недавно потерял глаз в какой-то схватке, и это делало его еще ужаснее. Я подумал об Одине, который бродит по миру в образе одноглазого человека в длинном сером плаще.

Никогда я не был в таком молчаливом лесу, и таком высоком. Здесь росли сосны с яркой длинной хвоей. Их ветви сгибались под тяжестью снега. Меня осенило, что это одна из Рощ Одина, и возможно, я был первым человеком, посетившим ее, и моя встреча с этим медведем была предначертана судьбой. И вдруг я придумал для него имя — Брат Рагнара. Он был темен, как Рагнар, и его космы, даром их было в сотни раз больше, напоминали гриву Рагнара. Он стоял, согнувшись и вытянув лапы.

И я вспомнил Рагнара, стоявшего так же, когда он приказал бросить меня в тот заливчик.

Я отступил в тень, зверь постоял, глядя на меня, опустился на четыре лапы и продолжил свой путь в пещеру на плоском гребне холма. Он будет спать там до тех пор, пока его не разбудят крики лебединых стай, возвращающихся по весне домой.

Тогда и я повернул домой и, войдя в дом Эгберта, попросил позволения поговорить с ним.

Он в это время рисовал картинку на пергаменте, что мне уже не раз доводилось видеть. Это было изображение не человека и не животного, понятное любому, а чередующиеся прямые и волнистые линии. Позднее он призовет своего управляющего англичанина Генри, и они примутся рассматривать и чесать затылки. Как я понял по их разговору, такие знаки стояли в Нортумбрии на дорогах, мостах и в городах. Когда я опустился на колени, он как раз грунтовал пергамент.

— Встань, — сказал он ворчливо.

Я поднялся на ноги одним прыжком.

— Англ может встать на колени изящно, — продолжил он, — но если это делает датчанин, он похож на чурбан. Ну да ладно. Я вижу, ты стал тяжелее фунтов на пятнадцать. Что же ты ешь, приятель? Не иначе, что-то еще, кроме той пищи, что получаешь здесь. Смотри! Я уже отдал за тебя шкуру медведя и не хочу платить еще и за веревку, на которой тебя повесят за то, что ты бьешь дичь. Я об этом не должен знать.

— И не узнаешь, господин.

— Так чего же ты хочешь? Говори, но покороче, у меня не так много времени.

— Ты можешь добыть медвежью шкуру побольше, чем та, которую ты дал за Китти. Я думаю, тебе захочется возместить потери.

И я рассказал ему о Брате Рагнара. Конечно, я не говорил ни об имени, ни о размерах матерого зверя, но охотничий азарт охватил Эгберта, и он твердо решил выйти на охоту завтра же.

— Ты можешь попытаться выманить его, а затем утыкать его боевыми стрелами с сотни шагов, — сказал я, — но было бы куда лучше, если бы трое-четверо охотников взяли его рогатинами.

— И впрямь, так будет лучше. Мы не возьмем собак, чтобы они не подняли его раньше времени. Генри это как раз подойдет. Еще пару вольноотпущенников…

— У меня нет сомнений, что Рагнар и его сын Хастингс Девичье Личико захотели бы принять участие в этой игре.

— Но я бы не хотел этого. Я и не подозревал, что тебе нравится их компания.

— Я хочу увидеть, как твое мастерство посрамит их. Но у меня были и другие надежды.

В предвкушении завтрашней забавы он был добрее, чем обычно:

— А как велик медведь?

— Даже издалека было видно, что он средних размеров, но с отличным мехом.

Мне было трудно лгать ему, и потому я выпалил это единым духом.

— Тогда я отправлю к Рагнару трелля сейчас же.

— Господин, позволь мне нести еще одно копье для тебя на всякий случай.

— Можешь взять и рогатину, а когда придем на место, воткнешь ее в снег где-нибудь на виду. Но я не возражаю, если и ты захочешь принять участие в схватке. Можешь взять кистень или секиру.

Мы отправились утром. Я показывал дорогу, старательно пряча гордость, не присущую рабу. На плече я нес копье, и оно лежало, словно мотыга.

Рагнар верховодил, а я внимательно следил за его ногами. К моему величайшему удовольствию, оказалось, что на лыжах он беспомощен как ребенок. Все его движения были сильны и резки, тогда как лыжи требуют мягкости и едва ли не нежности, словно невинные девушки при первых любовных объятиях. Правда, о последних я знал меньше, чем о лыжах.

Над тем, как ходил на лыжах Рагнар, долго посмеивались вольноотпущенники, про себя, разумеется. Эгберт владел этой наукой не лучше. Они с Рагнаром составили отличную пару. Ведь Эгберт у себя на родине и в глаза не видывал никаких лыж.

Зато Хастингс скользил на лыжах не хуже, чем скользят утки по водной глади.

— В первый раз за долгое время мы охотимся вместе, — заметил Хастингс, обращаясь ко мне.

Голос его был все так же тих. На мгновение я пожалел, что мне уже никогда не найти Стрелы Одина, замерзающей на дереве. Но теперь я был должен быть дважды рабом — душой и телом. В глазах — лишь пустота, мысли настолько скудны, что не родится и мечта о свободе, подобно тому, как слепой от рождения не ведает о сиянии солнца.

Затем мое сердце наполнилось горячей благодарностью Судьбе. Если бы я попытался свернуть сегодня с этой тропинки, она бы удержала меня за руку, ибо в этот день была за меня.

Затем Хастингс улыбнулся мне в лицо. Так как один из когтей Стрелы Одина впился ему в уголок губы и оставил бесформенный шрам, улыбка вышла отвратительной. У меня сложилось странное ощущение, что своей улыбкой Хастингс хотел показать, каким он стал уродом, — так некоторые шуты строят безобразные рожи. Я понимал, что он запугивает меня, но я испытывал странный страх: я не мог полностью расслышать шепот Судьбы, и я знал лишь, что душа Хастингса изменилась вместе с лицом.

— Я горжусь оказанной мне честью и тем, что ты помнишь тот случай. — Мой язык произнес ответ раньше, чем я опомнился.

— Что делать рабу с честью? Хотя на твоем месте я возблагодарил бы Тора.

— За что?

— За то, что твой хозяин тебя защищает.

На это нечего было ответить. И в душе мне было стыдно.

Мы прошли сквозь лесную чащобу как призраки. Когда мы карабкались по обнаженному склону холмов, солнце спряталось в низкие облака, и его тусклый свет отражался от снега как лунный.

Я был рад этому, поскольку охотников вряд ли обрадует вид одноглазой морды медведя, а в таком сумраке разглядеть что-либо трудновато.

Мы подобрались к самой берлоге. Длинная снежная борозда тянулась ко входу. Глаза Рагнара загорелись подобно самоцветам.

— Хозяин, когда медведь вылезет, он наверняка рванет в ольховник. — Я сказал это Эгберту достаточно громко, чтобы услышал Рагнар.

— Тогда мы застрелим его из луков отсюда, у меня есть в Англии кое-какие дела.

У Рагнара в Англии также были дела, правда, требующие кровопролития. Но это не остановило его. И он подобрался еще ближе, причем так же неуклюже, как и шел до этого. Вторым в цепочке крался Генри, за ним — Эгберт и последним — Хастингс. Я знал, что он был самый беспощадный из них, и, пожалуй, самый бесстрашный. И я пожелал, чтобы Стрела Одина направила свой клюв в его холодное сердце.

Но задуманное мной зависело от Рагнара. Если бы он был убит, как я того хотел, то кошмарные воспоминания о смертельном холоде в зловонной луже оставили бы меня. Я назвал медведя Братом Рагнара, и судьба его была известна лишь норнам, и для Рагнара было бы лучше не приближаться к зверю. Южане не понимают знаков судьбы и силы кровной мести. Как может найти покой призрак, помнящий смертельный удар, нанесенный брату или братом? Я свел сегодня в схватке здоровенного человека и могучего медведя, и боги знали про их родство.

Чего не ведали Рагнар и другие охотники, так это то, что зверь одноглазый, и не заметит опасности, приближающейся с незрячей стороны, а если ветер будет дуть в сторону охотников, то он вообще не узнает о них.

Рагнар, Эгберт и Генри стояли с натянутыми луками, рогатины они воткнули в снег, — все ждали своего часа. Хастингс тоже ждал, но с опущенным луком.