Алтарь Василиска - Арчер Вадим. Страница 14

Особенно Шемму удивляло необыкновенно точное чувство времени, присущее обитателям подземного города. Когда наступало предзакатное время, называемое здесь утром, весь город поднимался, как по неслышному сигналу, и принимался за ежедневные дела. Другой чертой, не столько удивившей, сколько восхитившей Шемму, было беспримерное трудолюбие монтарвов. Каждый знал и помнил свое дело, и каждый принимался за это дело без понукания, выполняя его так же естественно и неторопливо, как двигался и дышал.

Огромное внимание здесь уделяли поддержанию чистоты в городе.

Каждое утро начиналось с протирания как жилых помещений, так и коридоров. В городские туннели выходили группы от каждой общины, чистили их до блеска и ухаживали за светящимися растениями и мхами. Когда Шемма спросил об этом Пантура, тот ответил, что каменная пыль вызывает массовые болезни.

– Пока мы не понимали этого, в Луре постоянно возникали эпидемии грудной гнили, – пояснил он. – Мы усовершенствовали вентиляцию и следим за чистотой, поэтому в настоящее время болезни редки.

Действительно, воздух Лура был чистым и сухим, здесь легко дышалось, несмотря на то что город располагался глубоко под землей. Монтарвы выдалбливали свои жилища в массивах из цельного гранита, куда более безопасных, чем крошащиеся, потрескавшиеся участки горных пород. Население города увеличивалось медленно, и так же медленно, изо дня в день, местные каменотесы долбили в граните новые комнаты и коридоры. Застройки проводились по плану, созданному учеными Первой общины, отклонение от которого не допускалось, потому что малейшая неточность могла привести к обвалу или затоплению части города.

Зрение монтарвов не выносило открытого огня, но они использовали огонь для хозяйственных и ремесленных нужд. В каждой общине имелась печь, называемая очагом. Печь горела круглые сутки, потому что разжигание огня было трудным, доступным далеко не каждому искусством. У очага располагались комнаты Для мытья и стирки, а также кухня, где готовилась еда Для всей общины. Трижды в день жители общины, Повинуясь неслышному сигналу времени, приходили кухню, где в больших котлах стояла горячая пища.

Кухня монтарвов оказалась просторным помещением с широкой плитой, где стояли вместительные котлы, со столами для разделки продуктов и полками для посуды. Вдоль боковой стены проходил желоб с проточной водой, струйкой падавшей в него из отверстия в стене и уходившей в отверстие на противоположном конце.

Плита была каменной с чугунным верхом, без единой щели, в которую мог бы просочиться отблеск огня. У ее стенок грелись несколько обычных здесь черных и темно-серых кошек.

Шемма удивился, не найдя у плиты привычной дверки, но Пантур объяснил ему, что сама топка не здесь, а внизу. После еды ученый провел Шемму вниз по лестнице и показал комнату, где находилась топка. Часть комнаты занимало хранилище для черного блестящего камня, который Пантур назвал горючим камнем. В дальнюю стену была встроена чугунная дверь топки, у которой, опираясь на лопаты, стояли двое работников в наглухо прилегающих к лицам очках с рубиновыми стеклами. Шемма узнал от Пантура, что, кроме очагов, в трех общинах есть еще и кузницы, и понял, откуда в подземном городе столько металлической утвари.

Пантур почти не оставлял Шемму в одиночестве. С первых же дней он засыпал табунщика вопросами о жизни наверху. Первым, что заинтересовало Пан-тура, была жизнь лоанцев и их история. По истории Шемма не дал толкового ответа: «Ну что сказать – жили и жили, так всегда и жили…» – зато он с увлечением пускался в воспоминания о своих сельчанах, их привычках и занятиях.

– Вон Тумма, кузнец, – здоровый парень, как я… – Шемма сгибал руки в локтях и с удовольствием озирал свою грудь и плечи. – Как неженатый был, так целый день мог в кузне простоять, а вечером еще и на танцах первый! И теперь здоровяк… Жена у него в год по ребенку приносит. А Денри, мельник?

Богатый мужик, все у него в доме есть, четырех коней держит… А дочка-то у него какая, дочка! – Табунщик замолкал и вздыхал от избытка чувств.

– Конь – это животное? – поинтересовался Пантур, когда Шемма упомянул незнакомое слово.

Пораженный табунщик вмиг позабыл о мельниковой дочке. По простоте душевной ему и в голову не приходило, что подземные жители знать не знают ни о каких конях.

– Конь?! Конь – это… – воскликнул он и задохнулся, не находя слов. – Это… сказка это, и только, чего там говорить! Ну вот что ты без коня?! Идешь по земле и идешь, как дурак. А на коне… сидишь высоко, все видишь… а трава-то внизу – летит! А деревья-то мимо – плывут! А он-то, конь-то – послушный-то какой, умница-то какой! Эх, был у меня Буцек, вот это был конь… Я ведь табунщиком был, коней пас. – Шемма шумно вздохнул. – Выведешь их на луг, лошадок-то, и под кустик… лежишь, солнце греет, травка шелестит, а воздух-то какой, и небо синее…

– Как он выглядит, этот конь? – деликатно спросил Пантур.

Шемма поскучнел. Где им было, этим подземным, понять его чувства!

– Голова у него… четыре ноги… – начал он описывать коня. – Большой такой… а на спину ему садишься. Вот такой он конь, – глубокомысленно завершил описание табунщик.

Красноречие Шеммы не иссякло, пока он не вспомнил чуть ли не всех обитателей лоанского села. Табунщик скучал по дому, по привычной обстановке и любимому делу. Пантур задавал ему множество вопросов о быте и хозяйстве, ответы на которые казались Шемме очевидными, таких, как изготовление хлеба или использование мяса и шерсти животных. Хвалебное слово табунщика окорокам и колбасам было не менее прочувствованным, чем описание коня.

– А уттаки вас не беспокоят? – спросил Пантур, заметивший, что в многословных описаниях Шеммы нет и упоминания об уттаках.

– Чего им нас беспокоить? – изумился табунщик. – Они – вон где, а мы – вон где. Мы в селе и не видали никогда этих уттаков.

Теперь настала очередь Пантура удивляться.

– Разве ты не убегал от уттаков, когда свалился к нам? – спросил он.

– Было дело, – сразу опечалился Шемма. – Так село-то мое – вон где, а я – вон где! Я ведь уехал из села по просьбе колдуна.

Слово за слово Пантур вытянул из Шеммы подлинное представление о наземном населении Келады. Уттаки, оказывается, давным-давно не господствовали на острове, вытесненные на север пришельцами с моря. Помимо этого ученый понял, что в настоящее время наверху творится что-то неладное, сорвавшее деревенского парня с места на приключения и опасности.

Рассказы Шеммы изобиловали эмоциями и рассуждениями в той же мере, в какой страдали отсутствием ясности и последовательности, поэтому Пантур приложил немало усилий, чтобы воссоздать полную картину путешествия табунщика.

Получив представление о той или иной подробности жизни наверху, ученый заглядывал на полку, где лежала стопка бумаги собственного изготовления, брал лист, разводил водой подсохшие чернила, пододвигал поближе вазу с золотисто-светящимся плющевидным растением, присаживался за стол и аккуратно записывал услышанное.

Шемма скучал рядом – ходил по комнате, зевал, садился и вновь вставал, разглядывая через плечо Пантура ложащиеся на бумагу крючочки и закорючки. По его просьбе Пантур показал ему, как выглядят и как объединяются в числа монтарвские цифры. Табунщик на время позабыл скуку, представляя в уме, как могут выглядеть надписи «Третий кольцевой», «Шестой радиальный», а Пантур записывал и записывал, и на серую монтарвскую бумагу ложились незнакомые прежде слова – «Цитион», «Босхан», «Келанга»… «магия».

Слово «магия», постоянно встречавшееся в рассказах Шеммы, неизменно повергало лурского ученого в недоумение. Он вновь и вновь задавал вопросы о магии, но получал лишь невразумительные ответы, дополняемые жестикуляцией и пожиманием плечами. Наконец терпение Шеммы иссякло раньше терпения Пантура. Табунщик вытащил магические поделки, купленные на Оранжевом алтаре, и заявил:

– Вот! Это – магия.

Пантур, щурясь, рассматривал светлячок Саламандры, огниво и бусы.