В погоне за призраком, или Испанское наследство - Марвел Питер. Страница 69

– Дик? – окликнула его Лукреция, уже понимая, что этот человек ей не знаком.

Мужчина молча бросился к ней. В темноте тускло блеснул клинок мачете. Лукреция выстрелила, и незнакомец рухнул как подкошенный.

Глава 12

Волчица и крыса

– Ну что, мадам Ванбъерскен, вы, наверное, совершенно довольны ходом вещей? – ворчливо спросил Абрабанель, бесшумно возникая за спиной Лукреции. Та, предпочитая одиночество, уже около часа тревожно всматривалась с полубака в видневшуюся впереди землю.

Вздымаясь над прозрачно-голубым морем, издалека силуэт Тортуги [73] напоминал гигантскую черепаху, голова которой была повернута на запад, а маленький «хвостик» на восток, – собственно, благодаря своей форме остров и был назван Колумбом Черепахой.

Вид с юга не мог не вызвать восхищения перед удивительным природным богатством и красотой острова: скалы естественными террасами возвышались над лазурными водами, и на них теснили друг друга купы пальм, манценилл, фиговых и банановых деревьев, а позади них возвышались кряжистые артокарпусы, или хлебные деревья. Сам остров имел всего лишь около восьми французских лье [74] в длину и около двух в ширину.

Северный берег Тортуги, состоявший из нагромождения скал, был обращен к открытому морю, а на юге, где берег устилал мягкий песок, через пять-шесть морских миль лежала Эспаньола, Большая Земля, как этот остров называли коренные его жители – индейцы каннибы, или людоеды, некогда заселявшие его. Испанцы столь рьяно приступили к колонизации этого земного Парадиза, что за сорок лет своих неустанных попечений о нем умудрились сократить число индейцев с трехсот тысяч человек всего до трехсот, да и те ныне тщательно скрывались от белого человека. Основное население Большой Земли ныне составляли вывезенные из Африки черные рабы да потомки вышедших из Европы языков.

Соседи нередко играют роковую роль в судьбе друг друга. Вот и Эспаньола вот уже два века оказалась тесно связана с лежащей у ее бока Черепахой.

– Чувствуете себя сэром Фрэнсисом Дрейком перед штурмом Картахены?

– Не мелите вздора, – не оборачиваясь, отмахнулась Лукреция.

Как только Барбадос скрылся за горизонтом, Лукреция сбросила с себя маску безутешной вдовы голландского протестанта, сменив нидерландский наряд на платье, скроенное по последней парижской моде, с удивительным искусством уложив волосы так, что они весьма соблазняюще подчеркивали матовую бледность ее кожи и волнующую зелень глаз. Такие перемены подействовали на шевалье Ришери не хуже шпанских мушек [75], и он принялся оказывать ей знаки внимания с удвоенной силой. Лукреция неизменно воспринимала их как должное, иногда снисходя к его мольбам, но чем сильнее шевалье подпадал под действие ее чар, тем большее презрение она к нему испытывала. Таково, видно, свойство женской любви – презирать тех, кто подчиняется, и унижаться пред теми, кто ими помыкает: в обоих случаях их любовь грозит перейти в ненависть. Роль любовника проще: одна улыбка может осчастливить его, и он ее постоянно добивается. Мужчину долгая осада унижает, а женщину – покрывает славой.

Итак, заручившись доказательствами слепой преданности шевалье, леди Бертрам оставалось лишь подчинить себе коадъютора, и тогда половина дела была бы сделана. Но для голландца женские прелести стоили недорого, и Лукреция мучительно размышляла, какую же наживку скормить этой щуке.

– О, это не совсем вздор, дорогая вдовушка, – продолжал паясничать Абрабанель. – Глядя на ваш мрачный профиль, на ум невольно напрашивается аналогия не то с Горгоной [76], не то с гарпией.

– А не хотите ли сравнить меня с эриниями [77]? Кто вам больше по душе: Мегера, Аллекто или Тисифона? Лично мне нравятся все трое. Мне бы их свойства – тогда бы я с легкостью достигла цели. Отчего бы вам не помолчать, месье? Оглянитесь, каким величеством исполнена Натура, окружающая нас, или вам не до Натуры, господин негоциант? А-а, я, кажется, начинаю догадываться – вы страдаете от того, что вынуждены подчиниться женщине?

– Сдаюсь, сдаюсь, – в притворном страхе Абрабанель махнул ручками. – Пощадите, мадам! Я не силен в мифологии, я лишь бедный ювелир, которого жестокая судьба заборосила на край света! Я тут у вас почти как пленник, и если вы еще и расстройтесь, по примеру вашего божества, что я тогда буду со всеми вами делать... К тому же вы почти что захватили меня в плен!

– Ваше остроумие сродни столовым ножам – такое же тупое из соображений безопасности. Вы не хуже меня знаете, что гостеприимством капитана Ришери вам и вашим соотечественникам пришлось воспользоваться лишь по той только причине, что губернатор Тортуги господин де Пуанси терпеть не может голландцев. И надо сказать, что тут я его понимаю.

– Ну, еще бы! Интересы Бурбонов превыше всего!

– Ах, прекратите! Мне нет никакого дела ни до чьих интересов, кроме своих собственных, и вам это отлично известно. Просто меня воротит от вашего племени, которое подобно крысам норовит забраться в любую щель. Вы отвратительны в своей ненасытной алчбе – вы любите только движимую собственность, которую можно пощупать и спрятать в карман.

– Тем не менее за нами будущее, сударыня! – сменив плаксивый тон на спокойную уверенность, вдруг произнес Абрабанель и посмотрел на женщину, не скрывая злобного торжества. – Если вы не так глупы, как другие назаретяне, вы сами можете это увидеть. Ваши правители обескровили ваш народ, они берут у нас чудовищные займы и тратят их не на создание мануфактур или поддержку фермеров – они меняют их на жалкие предметы роскоши, которые тоже привозим мы на своих кораблях. Вы ведете между собой войны и ненавидите друг друга, хотя в ваших нечестивых собраниях вы говорите только о любви и терпимости. А что касается алчбы... Что ж, накопленные нами деньги научат вас любви и терпимости к нам, сынам Израиля, пока вы будете пожирать друг друга из гуманных соображений!

– Вы – трусливы и жадны одновременно! – взорвалась Лукреция. – Вы ползаете по свалкам и, как мародеры, добиваете ослабевших. Вы грызете наши сердца и высасываете деньги даже из наших камней. Ваша правда, Абрабанель, – мы слишком полны ненависти и равнодушия друг к другу, но мы – свободны! Наши народы не знают стен гетто, выстроенных изнутри, в вечном ужасе перед миром, в котором ваши дети, если вы хоть на секунду забудетесь, могут раствориться без следа. Назаретянин, Тот, с которым я могу спорить, которого я могу ненавидеть, в которого я могу даже не верить. – Он дал нам свободу! Вы же, запирающие двери на сотни засовов, боящиеся дотронуться до плодов земных, страшащиеся собственной тени, – вы давно уже рабы своих жутких фантазий! Вы – христопродавцы, и Господь как паршивых собах выгнал вас из собственной земли, осудив в позоре и страхе скитаться по лицу земли, не зная покоя. На вас и ваших детях – кровавое пятно, и вы никогда не смоете его со своих рук. Мы, акумы и назаретяне, сотворили этот мир, унаследовав его от Рима, и эта земля – наша!

– Вы не способны даже сохранить то, что с оружием в руках потом и кровью добыли ваши предки, – со злобной усмешкой отвечал коадъютор. – Вы забываете свои песни и говорите на каком-то варварском наречии. Ваши моды придумывают шлюхи и распространяют сводники, а ваша религия распалась на тысячу кусков, как разбитая тарелка. Ваши земли топчат завезенные вами рабы, и неужели вы надеетесь, что Всемогущий Творец отдаст мир таким ничтожным народам? Вы выродились, и, как бедных деревенских дурачков, вас могут развлечь только блестящие погремушки. Зачем вам сокровища, мадам? Чтобы Бурбоны или Стюарты потратили их на фейерверки? – язвительно закончил он, и в глазах его засветилась презрительная радость. – Кстати, у вас в предках не было монахов? Говорят, от них рождаются дети со склонностью к обличениям и распутству...