Парень с соседней могилы - Масетти Катарина. Страница 17

Ее, однако, не было в столовой и сегодня. Тут уж мы уделили этой теме минуты три. Даже спросили Улофа, не известно ли что ему. До него никаких сведений не доходило. Более того, он признался, что понятия не имеет, чем вообще занимается фру Лундмарк. Когда Улоф однажды попытался расспросить ее, она завела подробнейший отчет о работе, чем отняла у начальника полдня.

— Мой вопрос вогнал ее в краску, — доложил Улоф. — Фру Лундмарк сбегала за своей амбарной книгой и принялась досконально описывать разработанную ею систему отбраковки литературы. Пришлось сослаться на то, что я тороплюсь к зубному. Как, скажите на милость, заставить ее перейти от амбарной книги к «Виндам»?

Деятельность библиотеки в отсутствие фру Лундмарк нисколько не пострадала. Отдел детской и юношеской литературы я теперь и так нередко веду сама; более того, я чрезвычайно благодарна, что она дала мне карт-бланш. Нет, это слишком деликатный способ обрисовать ситуацию. На самом деле я считаю себя гораздо компетентнее госпожи Лундмарк и была бы крайне недовольна, если б та попыталась вмешиваться в мои дела. Для меня она стала всего лишь не самым нужным предметом обстановки, от которого мы можем при первом же списании избавиться.

Я позвонила ей домой. Автоответчик сообщил мне, что я попала к Инеc Лундмарк, которая в настоящее время не может подойти к телефону.

— Инес, Инес! Это я, Дезире! — прокричала я на случай, если она рядом с телефоном и все-таки ответит, но я даже не представляла себе комнату, в которой эхом отзывался мой голос, и не знала, на «ты» мы с фру Лундмарк или на «вы» (не говоря о том, что я только что впервые услышала ее имя).

Честно признаться, я не из тех, кто привык ложиться костьми ради других. В нашем коллективе скорее Лилиан начала бы заламывать руки и причитать: «Мы должны что-то сделать!», причем все бы сразу поняли, что «мы» означает нас, остальных. Решать же проблему взялась бы Бритт-Мари, мать пятерых детей, у которой времени меньше, чем у нас всех, вместе взятых.

На сей раз, однако, меня задело то, что, когда фру Лундмарк (Инес. Инес?) попыталась добросовестно объяснить Улофу свою систему, он отделался от нее под предлогом зубного врача. Я почувствовала укол в сердце. Нет, скорее разлитие желчи. В общем, мне стало не по себе.

Я попросила Улофа отпустить меня с работы, чтобы сходить к фру Лундмарк. Поскольку она не сообщила о болезни, он не знал, на кого бы скинуть эту проблему, а потому мгновенно согласился… и вздохнул с облегчением. Я пошла.

Фру Лундмарк снимала квартиру в большом, некогда роскошном доме темного, словно закопченного, кирпича. Внутри подъезд был отделан под мрамор, по бокам лестницы располагались ниши — очевидно, раньше в них стояли статуэтки. Теперь пустые углубления были исписаны аэрозолем английскими ругательствами.

Темно-коричневую полированную дверь фру Лундмарк открыла на первый же звонок. Правда, оставив цепочку. При виде коллеги она почти без колебаний сняла ее и пропустила меня в прихожую.

— Здравствуй, Инес! — с натянутой улыбкой сказала я. — Как дела? Мы начали о тебе беспокоиться!

Она что-то пробормотала в ответ и нерешительным жестом пригласила меня в гостиную. Следом за хозяйкой я вошла в большую холодную комнату, вдоль двух стен которой выстроились архивные шкафы.

— Ты что… живешь одна? — спросила я. Это был не самый удачный способ поинтересоваться: «А куда ты девала господина Лундмарка?»

— С шестидесятых годов незамужним женщинам тоже позволено именоваться «фру», — ответила она, выпятив вперед подбородок. — Кажется, пример подала «Дагенс нюхетер». А может быть, система здравоохранения… чтобы оградить от неудобств матерей-одиночек.

Что было сказать на это? Что в библиотеке никого не колышет, фру она или фрекен?

— Я плохо себя чувствую, — продолжала она. — Уж вы меня извините. Надеюсь, скоро пройдет.

«Уж вы меня извините?» А где звонок на работу с сообщением, что ты заболела, где бюллетень или справка от врача? Насколько мне известно, фру Лундмарк никогда раньше не болела. Может, она не знает, что нельзя просто посидеть несколько дней дома, а потом извиниться? Впрочем, я пришла сюда не как представитель администрации.

Мы помолчали.

— А что у тебя в архиве? — наобум осведомилась я.

Она некоторое время смотрела в окно, на котором висели жалюзи образца 50-х годов, с пластинками попеременно белого и выгоревшего бирюзового цветов.

— Ты милая девочка… гораздо более милая, чем сама себя считаешь, — наконец ответила фру Лундмарк. — Так что, если хочешь, покажу.

И она показала.

Спустя два часа я, спотыкаясь на каждом шагу и чуть не плача, спустилась по обшарпанным ступеням ее гулкой каменной лестницы. Мне позарез надо было с кем-то поговорить, и на этот раз желательно не с Мэртой: она была слишком наслышана о завидной регулярности, с которой у фру Лундмарк действует желудок. Я нашла телефонную будку и позвонила Бенни.

26

Одна из моих голландок за последние недели совсем обезножела. Копыта с левой стороны отросли не хуже, чем у диснеевской коровы. Боюсь, копытная гниль пошла. Меня начинает грызть совесть при одной мысли о том, что копыта разъедаются гнилью, потому что скотина стоит в дерьме. Отец всегда следил за тем, чтоб копыта были ухожены, и, когда их приходили обрабатывать, я подхватывал дела, ждавшие отца в других местах. А кто будет подхватывать мои дела? Вспахивая землю под яровые, я каждый Божий день напоминал себе позвонить копытному мастеру, но ведь надо было выкроить время помогать ему… Одно могу сказать твердо: если у тебя в голове бродят посторонние мысли, работа не ладится. Так что пускай эта Дезире имеет в виду: из-за ее каникулярной улыбки у меня охромела лучшая корова.

Наконец я выловил коровьего педикюрщика, он с утречка приехал, и мы взялись за дело. Через несколько часов, когда мы зашли в дом выпить кофе, позвонила Креветка. Я закрыл дверь на кухню, приготовившись говорить вещи, не предназначенные для ушей мастера. Но оказалось, она звонит не болтать по телефону.

— Мне нужно приехать и срочно с тобой поговорить! — сквозь слезы выдавила она. — Когда следующий автобус?

У меня по хребту побежали мурашки. Видно, настал решающий час. Теперь она выложит все, что думает, и расплюется со мной, после чего мне останется посвящать свои дни исключительно копытам голландок. Жизнь снова потечет под девизом: «Труба зовет везти свой воз — без отдыху и сроку».

Раз уж я стою в прихожей перед зеркалом, не мешает поглядеть на себя. Замызганная вязаная шапка, когда-то оранжевая с коричневым. Из-под нее торчат похожие на рваную паклю волосы, незаметно для меня сильно поредевшие. Неужели это я? Когда я в последний раз смотрелся в зеркало? И ей еще не лень тащиться сюда, чтобы лично поставить меня в известность о разрыве? Клевая девка!

Я безучастно сообщил ей расписание и поволокся заканчивать с копытами. Потом была дойка, и только я собрался возить силос, как появилась Креветка: руки в карманах, берет с грибами надвинут по самые брови. Она осторожно влезла на возвышение, куда подаются корма, и двинулась с дальнего конца хлева ко мне, шарахаясь в сторону, стоило какой-нибудь корове мотнуть головой. Я поставил тачку и ждал Креветку на месте — сам весь напряженный, как натянутый лук.

Она подошла… и обняла меня, прижалась щекой к грязному комбинезону.

— Ты такой обычный и нормальный. И на тебе кошмарная шапка! — сказала она.

Но тон ее ни капельки не соответствовал словам. Казалось, она произнесла: «Слышишь, любимый? Это звучит наша песня!»

Голову даю на отсечение, в коровнике мгновенно посветлело. Так бывает летом, когда выключишь сеносушилку и лампочки вдруг вспыхнут куда ярче прежнего. И ты задним числом понимаешь: вот как, оказывается, может быть светло!

Нет, она приехала не порвать со мной.

Мы пошли в дом, заварили чай и достали из морозилки то, что осталось от булочек с корицей, которые я купил для копытных дел мастера. И Креветка рассказала про свою сотрудницу, отказавшуюся участвовать в свистопляске жизни.