Синее море, белый пароход - Машкин Геннадий Николаевич. Страница 13

Письмо, правда, я не смог пока написать. Торопились вскопать и засеять огород. Даже Семен нам помогал, хотя ему трудно было поддерживать лопату левой рукой. Он удивлялся, зачем мы вскапываем огромную площадь, советовал маме бросить огород и поступить на рыбозавод. Но маму нельзя было оторвать от грядок.

Мы перекопали всю поляну перед домом, оставив лишь узенькую дорожку к проезжей дороге. Потом сажали картошку, в одну лунку с нею — рябенькую фасоль; засеяли грядку морковкой, затем редиска, лук, кукуруза, подсолнухи, табак. Ими засадили чуть ли не пол-огорода. Рассаду бабушка вырастила еще на квартире у Загашникова.

От нас не отставали и Рыбин с Диной. Они поселились в соседнем по дороге маленьком домике, хозяин которого уже уплыл на Хоккайдо. Рыбин раскорчевал под табак ланок в рощице на склоне. Он приходил к нам советоваться насчет самой ранней рассады.

Чем чаще появлялся у нас Рыбин, тем реже Семен. Зато к нам потянулись японцы из городка. Они несли разные вещи, чтобы обменять их на табак. Японцам нравился наш табак. Они курили его и похваливали.

Отец принимал лишь красивые и интересные штуки. Он выменял часы с музыкальным боем. Каждый час они вытелинькивали нежную японскую мелодию. У нас появились деревянные чашки для чая и поднос, так разрисованные хризантемами, что на посуду можно было только любоваться. Отец носил дома шелковое кимоно. Такое же отец выменял и матери, но она кимоно не носила. Мама злилась теперь на отца и за то, что он переводит добро — табак — на безделушки. Она и жила в левой комнате с бабушкой, а отец — в правой, где раньше стоял домашний алтарь японцев. Над постелью отца висел выменянный на табак шелковый ковер, где были вытканы горы с кривыми деревьями, озеро в камыше и лилиях, по нему разъезжали в лодках японцы с японками и любовались луной. В комнате отца стояли бронзовые статуэтки Будды, чаши из фарфора, пепельницы из бамбука, валялись длинные трубки для табака и опиума. И еще выменял он свирель — лаково-черную, с красной кисточкой. Из нее выдувались звуки, напоминающие пение ветра в скалах, трели соловья, шорох волны. Отец сказал, что будет учиться играть на свирели.

Да, Рыбин однажды подарил отцу черную шкатулку, которую нашел в своем доме. Когда Рыбин ушел, Юрик раскрыл шкатулку. Там оказался какой-то пепел. Юрик набрал горсть пепла и начал струйкой спускать его обратно. Хорошо, бабушка увидела. Она схватилась за голову и раскрыла рот. Быстро-быстро крестясь, она подошла к Юрику и отняла у него шкатулку.

— Господи помилуй, Василий! — выговорила бабушка. — Это ж, сдается мне, покойника ихнего пепел!

— Красивая шкатулка, — ответил весело отец.

— Надо выбросить вместе с пеплом, — предложил я.

— Вам бы с отцом на собак брехать, — ответила бабушка, прижала к животу шкатулку и спустилась к японцам.

Бабушка пробыла там полчаса. Она вышла от японца вместе с Ивао. Шкатулку бабушка держала под платком. Ивао взял лопату, и они пошли к храму. Вернулись они через час уже без шкатулки.

С этой поры бабушка стала запросто ходить в гости к японцам на нижний этаж. И каждый раз несла вниз гостинец — добрую жменю табаку. О чем она могла говорить с полоумным старичком? Может быть, о врачевании? Вообще-то бабушка тоже вылечила немало людей на своем веку от простуды, от рожи и чирья. Она лечила травами и заговорами. Интересно, полоумие она сможет вылечить или нет? Наверное, нет. Туберкулез она точно не лечит…

Я беспрерывно думал о Сумико. Она мне снилась по ночам. Будто она тонет, а я медлю прыгать в воду. Я считаю, что у меня отнимается в воде рука, как у отца. Будто у меня такое же ранение, блуждающий осколок…

Вдруг я вспомнил, что обещал отдарить их своей картиной. И я решил нарисовать для Сумико море и далекий Птичий остров. Пошел с утра к подбитой Кимуриной барже со своим альбомом. Еще надеялся я, что встречу там Ивао и Сумико. Буду рисовать, а они придут.

В барже все оказалось на месте. Шлюпка чуть-чуть покачивалась на легкой волне. Я взял «бога счастья» с фанерки и поднес его к свету. Он ухмыльнулся мне, как старому знакомому. Я прошел к краю площадки. И тут вдруг заметил шевелящуюся студенистую водоросль в воде под ногами. Но водоросль подплывала. И я заметил розовые присоски, похожие на пуговички… Это был осьминог. Он переливался всеми красками, как мыльный пузырь, и гипнотизировал меня огромными жуткими глазами. Одно его щупальце дотянулось до края площадки в воде и стало ощупывать доску. Мои плечи сами собой передернулись. Я повернулся и побежал к носу. Даже не стукнулся в темноте о трап.

В этот день мне расхотелось рисовать с баржи. Да и отсюда почти не виден был Птичий остров. Я решил подняться на сопку и осмотреть море и островок оттуда.

После обеда я пошел штурмовать сопку над городком. Без продыху карабкался по кустам, пока не упал в заросли кислицы на плоской вершине. Ветерок с моря высушил мои мокрые волосы. Я отдышался и сел лицом к морю.

Под моими ногами жирно блестела крыша храма. Чуть ниже отсвечивали на солнце крыши нашего дома, рыбинского и соседних. Крыши городка напоминали щит, пересеченный крестом — главной улицей с переулками. Волнолом изогнулся в сторону моря, словно лук.

Надо мной проносились стрижи и синицы. На руку свалилась божья коровка. Я ее сшиб щелчком. Потом раскрыл альбом, погладил бархатную корочку.

Я начал подмалевывать синим карандашом. Но море было многоцветное, в лилово-зеленых пятнах да еще в мелких серебряных чешуйках. Это только для Юрика легко было нарисовать «синее моле и белый палоход». Я задумался и не заметил, как покрыл весь лист синим. Тогда я пересек его зелеными косыми пучками. Получилось море на глубине. Вот колышутся ленты водорослей. А вот плывет, маскируясь под море, клювастый осьминог. Рыбешки от него врассыпную. Но одна, золотая, осталась в петле его щупальца.

Меня оторвал от рисунка барабанный бой. Кто-то лупил в пустую бочку около храма. Там, на зеленой площади, собирался народ. У японцев, наверное, был сегодня какой-то праздник.

Я поскакал вниз, и солнце подпрыгивало над моей головой, как футбольный мяч.

Японцы ради праздника вырядились в нарядные кимоно и черные костюмы. Они прогуливались перед храмом, а здоровенный японец бил двумя палками в пустую железную бочку, поставленную на попа на деревянном помосте. Комки его мускулов перекатывались под желтой кожей, и пот блестел на спине. Маленький японец в синем кимоно сидел рядом на помосте и наигрывал на свирели. Музыка была монотонная, но от нее все равно ноги разбегались. И прогуливающиеся вокруг японцы не выдержали. Самые молодые стали в круг и начали изгибаться, точно былинки на ветру, и прихлопывать в ладоши. Все медленно кружились вокруг музыкантов. Подходили новые танцоры, и японский хоровод раздавался… Мелькнула полосатая спина — это оказался среди танцующих Семен в тельняшке. Он топтался словно медведь. Рядом с ним я увидел девушку-японку с мелово-белой шеей под ровным обрезом волос. Японка показывала Семену, как надо правильно танцевать. И все равно он напоминал медведя. Девушка смеялась, откидывая голову, и опять показывала. Я понял, что Семену не до меня, и не подошел к ним.

Я вынул из-за пазухи альбом, чтобы набросать музыкантов и танцоров, пока не стемнело. Но тут крепкая рука схватила меня за плечо сзади. Звякнули медали отца.

— Пойдем-ка, — сказал он загадочно.

— Куда?

— Ты хотел доказать японцам за деда?..

— Хотел, — растерянно ответил я.

— Вот и докажи им…

Сапоги отца испускали всегдашний свой блеск. По утрам он долго наводил на них глянец. Сначала смахнет пыль тряпочкой, потом нанесет крем и расчистит щеткой. Затем настает очередь бархотки и куска парафина. После этого сапоги пылают черным пламенем.

Отец подвел меня к дальнему углу храмовой площади. Народ теснился тут вокруг песчаной арены. Много было ребятишек. Девчонки похихикивали в своем кружке под деревом. Там же стоял стол, за которым сидел японец с белой повязкой на рукаве. Другой японец с такой же повязкой ходил по кругу и вызывал на арену ребятишек бороться. Однако япончата жались и прятались друг за друга.