Синее море, белый пароход - Машкин Геннадий Николаевич. Страница 3

Отец не мог затолкать богородицу в загнетку. Мама плакала в углу.

Бабушка вошла и сказала отцу:

— Уймись, сокол ясный.

Отцовы глаза отражали огненный круг загнетки. Медали звенели. «Сокол ясный» поднял глаза, и огонь в них исчез. Но казалось, он хочет клюнуть кого-то горбатым носом. Однако бабушка не испугалась, подошла к нему, отобрала икону и тут же спрятала в свой сундучок.

— Добра ждать теперь нечего, — сказала бабушка и покачала головой над сундучком.

— Я научу вас море любить, — скрипнув зубами, пробормотал отец и хлопнул дверью. Он промелькнул мимо окна. Из-под сапог летела грязь.

Мама заплакала сильнее. Голос ее разрывался и булькал. Тело вздрагивало. Не верилось, что плачет наша мама, командир дома. Даже во время путины на Амуре ее ставили бригадиром над красноармейками, которые помогали рыбакам… Но тут же я стиснул челюсти. Нет, я не должен паниковать. Как решили в штабе, так и надо держаться.

И я вышел на улицу, чтобы не слышать всхлипов матери.

Вскоре отец вернулся с двумя фронтовиками. Они так кричали, что взбудоражили всех собак на нашей улице. И за столом не сбавили голоса.

— Ты, Зимин, отъездился, — сказал отец дружку с деревянной колодкой вместо ноги. — А вот с Чумы я не слезу. — И он легко ударил в плечо второго фронтовика с очень впалыми щеками. — Поедем на море рыбачить, слышь, Чума?

Чума заболтал головой в разные стороны:

— Надоело.

— Ты счастливчик, Васька, счастливчик, — бормотал Зимин и пристукивал деревянной ногой. — Четыре года воевать, и все цело!

— Даже лишнее есть, — отозвался отец и завернул рукав кителя выше локтя. — Пощупай.

Дружки по очереди пробовали что-то под белой кожей отца ниже локтя.

— А ну, сынок… — сказал отец и протянул мне руку. Фронтовики только тут обратили на меня внимание.

Один потрепал меня по плечу, другой сунул в рот кусок американской колбасы.

Отец взял мою ладонь и прижал пальцы к своей руке. Я ощутил под кожей непродавимые мускулы и твердый, как кость, плоский осколок.

— Больно, пап? — спросил я, еле выговорив последнее слово.

— Нет, — ответил отец. И пожаловался дружкам: — Только воды стала бояться… Чуть что — отнимается. Ну, на Сахалине в порту мне место обещано.

Юрик бросил маму в спальне и притопал к нам. Он залез к отцу на колени.

— Счастливчик ты, Васька, счастливчик, — повторил Зимин и вздохнул. — Побегаешь еще по свету. На Сахалине, говорят, хорошо. Селедка идет — черпай ведром.

— Хитрого мало. — Отец составил кружки в кучу и разлил водку. — Море — не наш Амур.

Друзья лязгнули кружками, выпили не морщась. Закусили розовыми шматками колбасы. Отец приказал мне принести из-за печки мешочек с табаком. Я исполнил приказание. Щепотки фронтовиков ткнулись в зеленое крошево, словно голодные птицы в зерно. Фронтовики свернули цигарки. Щепотки их чуть дрожали. Отец обнес дружков огоньком. У него была зажигалка — маленький снаряд.

— И ты заживешь хорошо в моих хоромах, — сказал отец Зимину. — Как другу и инвалиду Отечественной войны отдаю тебе дом задаром.

— Ты один дому хозяин, да? — выкрикнула мама из спальни звенящим голосом.

— Я строил дом, — громко ответил отец. — Хочу — спалю, хочу — отдам… — Он снизил голос и вытянул шею к дружкам: — Трудно, братва, семьей командовать. Взводом — куда легче…

— Опасно сейчас ехать на Сахалин, — сказал Чума и втянул дым так, что щеки стали двумя глубокими чашками. — В море мины… Японец злющий… Самураи не сдавались. Расстреляет патроны и носовой платок — на штык. Подбежишь к нему, а он гранату под ноги… Санька Чириков под Хайларом и попался так.

— Доверчивый был, помните какой? — сказал отец и окаменел.

— На руках у меня помер, — добавил Чума.

— Эсэсовцы тоже поначалу не сдавались. — Отец сжал кружку так, что она хрустнула.

— Ну, самурай куда хитрее эсэсовца, — ответил Чума. — До сих пор постреливает…

— А сыновьям ничего не страшно, — сказал отец и больно провел рукой по моему «боксу». Волосы вздыбились. — Вот он, надёжа отца, растет. Хочет японцам дать по шее…

Я расправил плечи, подтянул живот. Но Чума поглядел на меня так, что захотелось спрятаться. Однако в следующий же миг я склонил голову к плечу и выдвинул нижнюю губу. Я хотел показать, что ничего не боюсь.

— Ух и табак у тебя, Васька, гхм, гхм!.. — Щетинистое лицо Зимина скрылось в терпком дыму.

— И табаку тебе оставлю с полкуля, — ответил отец и настороженно обернулся к спальне.

Мама, конечно, не замедлила ответить.

— Табак ты не сажал! — крикнула она, и в горле у нее словно булькнул стальной шарик.

— А-а-а… — Отец махнул рукой в сторону спальни: не обращайте, мол, внимания — и предложил дружкам: — Набивай кисеты, ребята.

Но я знал, что табак мама не отдаст. Он нам тяжело доставался. Наши ладони покрывались кровяными мозолями, пока мы вскапывали огород. А сколько приходилось возить нам вдвоем навозу в ручной тележке, чтобы удобрить землю. Потом прополка и окучивание. А еще надо было следить, чтобы коровы или козы в огород не забрались. И для этого мы возили с металлической свалки индиговую змеевидную стружку и обтягивали ею редкие колья ограды. Сколько раз мы руки резали этой стружкой… На полкуля табаку можно было долго жить не тужить.

Фронтовики неуверенно зачерпнули по горсти самосаду.

— Бывало, пайку хлеба отдашь за осьмушку махры, — сказал Чума, сунул утиный нос в горсть и чихнул.

— Хитрого мало, — ответил отец, закрывая глаза от крепкого дыма, — нервы убивает. — Он кашлянул и запел:

Отец пел натужно, скрипучим голосом, но с душой. Юрик начал ему подпевать. Подхватили песню и дружки.

Мне было не до песен. Я выскользнул в сенцы и побежал через огород в темный овраг. Ребята ждали меня.

3

Большой чайник пришлось нести Юрику, так как наши руки были заняты чемоданами, бельевой корзиной и узлами с табаком. Крышка на шпагатике громыхала, как тарелки в духовом оркестре. Из всех дворов лаяли собаки. Соседи глядели на нас из-под руки. Их, видно, слепил чайник, отражавший солнце, словно зеленое зеркало. Мама хотела и в чайник засыпать табак. Но Юрик тогда бы не донес его.

Отец нагрузился так, что еле передвигался. Куча узлов на блестящих сапогах «джимми». Отцу пришлось забрать весь табак, какой был у нас, иначе мама ни в какую не хотела ехать. Она плакала и приговаривала, что отец нас по миру пустить хочет. Она никак не желала понять, что табак нам теперь не нужен. Раньше он как бы заменял нам отца. А теперь отец сам будет нас кормить, обувать, одевать. Не нужно выменивать за табак шинели и шить нам из них штаны, рубахи, телогрейки… Но мама не понимала этого. И отцу, в конце концов, пришлось нагрузиться.

Нас провожали дружки отца и соседка Василиса. Борька, Скулопендра и Лесик тоже гнулись под чемоданами. Мне оттягивали руки узлы с табаком, а карманы штанов и шинели — самопал, патрон от крупнокалиберного пулемета, рогатка, две самострельные ракеты и леска с бронзовым крючком. Леску подарил мне Борька. Через плечо у меня была перекинута школьная матерчатая сумка, набитая учебниками для шестого класса, альбомом и русско-японским разговорником, которым меня наградила руководительница кружка за усердие. Она, старенькая наша Марья Павловна, думала, что я изучаю японский язык ради будущей дружбы с японцами. Она любила поговорить о том времени, когда кончится война. Она зажмуривалась и рассказывала, как мы будем ездить в гости к ним, а они к нам. Совсем запросто, словно соседка Василиса к моей матери на чай. И читала нараспев Марья Павловна короткие японские стихи — танки.