Синее море, белый пароход - Машкин Геннадий Николаевич. Страница 6

Семен оглядел свою левую ладонь, точно читал по ней. Цигарка, зажатая между большим и указательным пальцами, дымила. Семен вскинул голову. Зашевелились усы.

— Над машинкой взрывной сидел наш самурай. Ждал, когда в порту все десантные катера соберутся… Если бы не те японец с японкой, было бы трауру. А так двумя пальцами отделались. Потом приходили ко мне в госпиталь те японцы, цветы и сакэ приносили…

— Сакэ и с тремя пальцами мимо не пролетит, — встрял отец, подмигивая.

Соседи разулыбались и загалдели.

— Памятник надо поставить твоим пальцам! — воскликнул дядька, которого называли Рыбиным. Он не курил. Сверху было хорошо заметно, что челюсть у него шире лба.

Где я видел раньше этого Рыбина? И слышал тонкий, горловой, как у нашей мамы, голос. Где? Что-то мерещится, а вспомнить — никак.

— Один нам нужен памятник для всех — мирная жизнь, — сказал Семен, затянулся и выпустил волнистое кольцо дыма. — Ух и табак — благость!.. Лишь бы мир да такой табачок был. Верно, Василий?

— Пусть только пикнут еще, — пробормотал отец и взглянул исподлобья куда-то поверх соседей, — и немцы и их союзнички…

— Говорят, на Южном Сахалине с табачком туговато? — спросил Рыбин, отдувая дым от себя.

— Табак, он везде сейчас дороже хлеба, — ответил Семен и выпустил новое кольцо.

— Посадим и табачок, живы будем, — сказала бабушка. — Семян я взяла. Турецкий табак у нас.

— Ну, это когда еще новый вырастет, — заметил Рыбин, отмахиваясь от дыма руками.

— Да тебе-то чего? — с сильным хмыком ответил отец. — Не куришь ведь.

— Сочувствующий я курякам, — ответил Рыбин и засмеялся вдруг басом.

Я перевернулся на другой бок и достал из своей сумки альбом. Меня поташнивало, и я решил отвлечься. Слушать пустые разговоры не хотелось. Нет чтобы все время рассказывать друг другу о войне, как ходили в атаки, лазили за «языками», подбивали танки… Ну вот — Семен заговорил о своей жене.

— … Вернулся я в Иркутск, а Марья моя за другого вышла… Пил три месяца, потом пошел в райком. Так и так, говорю, понравился Южный Сахалин, а потому как одинокий стал, направьте туда. Найду себе там японку…

Волны шарахнулись в борт, как стадо коров в тесном проулке. И вдруг нас потащило вниз, потом вытолкнуло вверх. И начались качели. Мама вытянулась на нижней полке. Соседи разлезлись по своим полкам. Мама постанывала, когда пароход проваливался. Лицо ее бледнело все сильнее.

— Выведи меня на воздух, мама, — попросила она бабушку, словно отца тут и не было.

Бабушка и отец взяли маму под руки и повели к трапу. Рыбин, хватая воздух большим ртом, тоже шел на палубу. У самого трапа он прихватил рукой челюсть и побежал. На верхних ступеньках мелькнули подковки на каблуках его яловых сапог.

— А ты выдюжишь? — спросил Семен, садясь на полку против нашей.

Я что-то промямлил: нужен он мне, такой «десантник», который любит японцев. А внутри в самом деле становилось муторно.

— Ты должен выдюжить, — продолжал он, — иначе какой из тебя вояка?

— Дядя, а Герка наш знаете как здорово про войну рисует! — сказал проснувшийся Юрик. Он взял у меня с колен альбом и подал Семену.

Тот перелистал альбом.

— Чувствуется рука, — сказал Семен протяжнее, чем говорил раньше, и вернул альбом. — Только война сплошь у тебя тут… Вот и говорю — вояка.

— У него есть и про синее море, белый пароход, — ответил Юрик, — только в колзине — доставать далеко.

— Вот именно что в «колзине», — ответил Семен и взял Юрика к себе на колени. А мне сказал: — Рисуй лучше собак, яблоки, дома с дымом. Скоро на войну мода пройдет.

Я скривил губы и засунул альбом в сумку. Какие еще собаки, яблоки, дома? Я думаю про деда. Дай себе волю — и слюни распустишь. Смотрел, помню, кинокартину цветную «Бэмби» и залился слезами, когда у Бэмби, крошечного олененка, охотники убили мать… Пусть Борька попробует еще раз заикнуться об оркестре, я ему покажу!..

И тут что-то накатилось изнутри к горлу. Я спрыгнул — только сетка взвизгнула за мной — и побежал к трапу. Ноги вынесли меня на палубу. Я протиснулся между людьми у поручней на борту и свесился над морем.

Люди с зелеными лицами вокруг меня делали такие движения, точно хотели выброситься в море, но в последний момент раздумывали. Я поглядел на них и сам сделал такой же рывок за борт. Пароход в этот миг дал крен на наш борт, и мои руки отцепились от поручней.

Сердце замерло — я повис над рокочущей пропастью. Потом скользнул вперед и вниз. Но чьи-то большие руки поймали меня сзади.

Слева я увидел на спасительной руке только три пальца. И еще я заметил, как самопал и одна ракета выскользнули из кармана и плеснули в тяжелой волне. Я и не пожалел об этом. Тут же услышал я топот сапог и прерывистый голос отца:

— Семен… У меня в глазах, веришь, темно стало… Легче бомбежку перенести…

— У меня самого колени дрогнули, — сказал Семен, вытирая лоб ладошкой.

— А я нырять уж собрался, — объявил Рыбин и вновь свесился с борта.

Отец потеребил мои волосы и укрыл полой шинели.

— По реке ходить — красота: не мутит тебя, не тошнит, — сказал Рыбин, вздыхая. — Так не живется ж на месте…

— Не паниковать! — отозвался отец. — Скоро шторм кончится.

— Может, полегчает, — обрадовался Рыбин.

— Сейчас подлечим вояку, — сказал Семен. — У меня есть лекарство.

Они отнесли меня к будочке твиндека.

Семен спустился вниз. Отец отошел к маме, которая висела на поручнях. Иногда он зорко глядел в мою сторону. А мне стало так плохо, что я заскулил. С носа на руку упала теплая капля.

— Вот так вояка! — раздался надо мной голос Семена. — Уже сопли распустил. Кто же десантом командовать будет?

Я поднял глаза и увидел в правой руке Семена синюю кружку с алой ягодой.

— Это брызги, — ответил я и вытер нос.

— На, — сказал он, протягивая кружку с клюквой, — покидай в рот.

От одного вида кислой ягоды приятно свело челюсти. Я отсыпал клюкву в горсть, а потом — в рот. Раздавил ягоду языком, и терпкий сок полился в горло.

— Лучше? — спросил Семен.

Я уронил в ответ тяжелую голову.

— А это маме, — попросил я, отдавая назад полкружки клюквы.

Семен отнес кружку маме.

Над мачтой неслись кудлатые обрывки туч. Я поежился и заклацал зубами.

— Замерз, — сказал Семен, поставил меня на ноги и повел в твиндек.

Они с бабушкой уложили меня в постель на нижней полке. Я стал про себя прощаться с жизнью, с ребятами, с планом… А Юрик топтался по мне и спрашивал:

— Гера, а ты со мной будешь на белом пароходе?

— Отстань! О-о-ох!..

— Скажи, тогда отстану.

— Нет, — ответил я еле слышно.

— Почему? — Юрик уселся мне на живот.

— Отстань, кому говорю! О-о-ох!..

— Потому, что ты травишь, да?

— Отстань…

— Скажешь, тогда отстану.

— Тебе нельзя говорить. Ты предатель.

— Ага, знаю! — Юрик подпрыгнул на моем животе. — Ты будешь драться с японцами, а я чтоб на этом «Оранжаде» с девчонками плавал. Не хочу! Я с тобой. И галеты мне не надо…

— Дурачишка, на нем знаешь как хорошо… А со мной опасно…

— Не боюсь, — ответил брат и запрыгал на моем животе.

— Бабушка, забери его, — простонал я.

Бабушка перенесла братца на противоположную полку и сказала:

— Не вяжись к нему, унучичек. У него одни бомбы на уме. — Она затужила косынку за концы и добавила: — С ним головы не сносишь.

— А я и так помру, — серьезно ответил Юрик. — Тетя Вера померла, и я помру.

Бабушка порывисто прижала его голову к себе и заплакала. Она утирала слезы пальцем с толстой, потрескавшейся кожей.

Я закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но в это время отец, Семен и Рыбин привели маму. Ее уложили на противоположной нижней полке.

Отец говорил громко, точно соседи были глухие:

— Какая жизнь без друзей?! Был у меня друг Федя — под Кенигсбергом снайпер угомонил… Саньку Чирикова самурай на тот свет отправил. Чума и Зимин — те на материке остались… Дай, Семен, я тебя поцелую… Ц-ц-м-м-м… Ты друг мне теперь. Друг навеки!.. И ты, Рыбин, друг.