Клад - Маслюков Валентин Сергеевич. Страница 40

Что ж было делать – на корабельном дворе Золотинку окликали «красотка»! Пробовала Золотинка огрызаться – выходил из этого только стыд и срам. Золотинка хмурилась и кусала губы, не сознавая даже, как беззащитна она в своей нешуточной запальчивости: эти шелковистые брови – хмуро сведенные, эти губы – закушенные до пунцовой яри, эти чудесные глаза – строго сощуренные. И это юное, одухотворенное силой натуры и чувства, прекрасное каждый раз по-новому, новой изменчивой прелестью лицо…

Что же вы хотите от бедных мастеровых? И много ли могла помочь тут Золотинке мудрость благородных мужей, совокупленная в такой бесценной скарбнице, как «Речи царств»? Парни Корабельной слободы книг не читали и вообще не умели грамоте.

Да, и вот еще что: тут была замешана гордость. Представился Золотинке случай усвоить разницу между красоткой и красавицей. Красавицу она однажды видела. И тогда уже поняла, посмотрев, что такое красавица, что стремится к хлопотливой славе первой красотки Корабельной слободы нет никакого смысла.

Красавица прибыла боком на крупе лошади за спиной кавалера. Высокий тонконогий конь тяжеловато приплясывал под двойной ношей – чудно перезванивали увязанные в сбрую бубенцы. На серебряный их перезвон сбегались дети. И останавливались, не добежав, стояли, разиня рот, перед светозарным чудом. Простолюдины снимали шляпы и кланялись.

Темно-зеленое бархатное платье владетельной красавицы, искусно разрезанное по рукавам, по подолу и корсажу походило на небрежно перехваченный кое-где ворох лент. Или, может быть, на зеленую чашечку бутона, которая тщетно пытается удержать в себе распускающийся цветок – в бесчисленных разрезах платья пенилось благоуханное белье.

Жадный взгляд не поспевал схватить многое, Золотинка выхватывала взором унизанные кольцами руки и между тем пыталась сообразить, откуда этот ровный румянец на необыкновенно белых, словно оттертых пемзой и налощенных щеках. И уж никак невозможно было постичь прихотливое переплетение туго вросших в узел волос жемчужных нитей, золотых цепочек, драгоценных брошей и камней.

Кавалер соскочил с лошади, с милым вскриком дама скользнула в подставленные для объятий руки и на груди мужчины мгновение задержалась.

Потом, подобрав подол, она бродила среди огромных, обнаживших внутренности кораблей, среди шипящей смолы и непристойного визга пил и морщилась, попадая шелковой туфелькой на липкую щепу. Кавалер давал пояснения, на Золотинкин слух довольно невежественные. Оттесненная слугами, которые сопровождали господ разбитной, самоуверенной толпой, девушка перебегала вместе с детьми, торопясь захватить место среди зрителей.

Раз и другой… третий уловила она на себе взгляд, уже не случайный, но неизменно беглый.

– Подойди сюда, детка, не бойся, – сказала вдруг красавица и повернулась к кавалеру: – Какой забавный дичок!

Спутник ответил нежным пожатием руки.

А Золотинка подошла – с вольным изяществом лучшей ныряльщицы Корабельной слободы. Подошла в своей непросохшей, облипающей тело рубашке, пригладила мокрые волосы пятерней и уставилась на владетельную особу с ответной дерзостью взора. Владетельная особа улыбнулась еще раз – второй. А кавалер, изящный молодой человек с безмятежным благоволением на слегка играющих усмешкой устах и с какой-то тайной искоркой в глубине глаз, запустил руку в кошелек. Между беглыми пальцами его объявился золотой, непреднамеренно исчез и возник серебряный грошик. Золотинка послушно приняла монетку, на темных от ровного загара щеках ее не особенно был приметен вспыхнувший румянец.

– Да умеешь ты говорить? – спросила красавица.

– Да, – сказала Золотинка.

Все засмеялись. Красавица снисходительно усмехнулась, спутник ее окинул Золотинку откровенным улыбающимся взглядом, и они пошли, больше не оглянувшись.

Двойной серебряный грош Золотинка предъявила Поплеве.

– Вот какая штука – за красивые глазки подали, – сказала она с несколько напряженным смехом. – Разве хорошо?

– Плохо, – согласился Поплева, когда вник в существо дела.

– А если алые ленты до пояса, а? Не миновать бы мне золотого!

– Видишь ли, – раздумчиво почесав переносицу, возразил Поплева, – богатые владетели содержат в клетках пантер и гривастых львов из-за моря, под окнами их дворцов кричат павлины. И они заводят таких нелепых животных с длинной шеей – жирафов. Этот самый жираф, доставленный торчком из-за тридевять земель, станет тебе дороже целого поместья в пятьдесят дворов. С той разницей, что поместье будет приносить владельцу кое-какой доходец, а жираф сдохнет. Рано или поздно сдохнет. Скорее рано, чем поздно. Помрет от тоски, оторванный от любимых сородичей. Ведь даже самые нелепые существа нуждаются в обществе себе подобных.

– То есть… получается, я похожа на жирафа? – с некоторой замедленностью спросила Золотинка.

– Да, – нелицеприятно подтвердил Поплева. – На ободранного страуса.

– То есть, выходит, будто… мне заплатили за дикость?

– Именно. За длинную шею. Длинная шея и ничего больше.

– А если бы я походила не на жирафа, а на скромную домашнюю овечку, никто бы и не подумал сунуть мне грошик?

– Никто, – торжественно подтвердил Поплева.

– Убедительно, – сказала Золотинка, помолчав.

Недели через две после этого братья справили девушке ладненький мещанский наряд со шнурованными разрезами на рукавах. В ловко облегающем стан лиловом платье с разлетающимся подолом Золотинка нестерпимо похорошела.

– Однако, – сказала она перед зеркалом, наморщив лобик. – Нет никакой уверенности, что и эта благоразумная умеренность не будет вознаграждена двойным грошом.

Пасмурный свет вползал в окошко, но нельзя было понять утро это или остаток дня. Сквозь белесую мглу не проникало солнце, оставалось гадать, который теперь час. И хотя Юлий имел основания полагать, что утро, отрешиться от тягостной неопределенности не сумел.

Верно же, час был поздний, потому что Юлий обнаружил во дворе молчаливо поджидающих его котов. Они не выказывали враждебности, только смотрели голодными, немигающими глазами. Юлий разбросал по двору остатки своих недельных запасов, хлеб и мясо.

– Лопайте, – сказал он, вконец расчувствовавшись. – Мне это уже не понадобится, я ухожу… Ну да ладно, чего там!

Не разыскав через болото тропы, Юлий пришел к мысли попробовать счастья там, где ближе подступал чернеющий за топкой равниной лес. Больше тянуть было невозможно. И хотя обнаружилось, что идти, собственно, не в чем, Юлий не нашел ни одной штуки сколько-нибудь годной одежды, это не остановило его, когда пришел срок. Беспечно брошенные в сенях штаны и кафтан превратились в сплошной ком вонючей грязи – страшно было и разлепить. А все, что сушилось после многократных вылазок на печи, задубело от засохшей струпьями окаменевшей тины. Юлий выбрал то, что меньше воняло, то есть закаменевшее, и прошелся палкой, чтобы размять сукно. Тоже было и с полукафтаном. В сапогах застыла по следу не вычищенная вовремя грязь, а носок ссохся и покорежился.

Разумеется, это были сущие пустяки в сравнении с ожидавшими Юлия испытаниями – удалось натянуть сапоги и ладно, большего не требовалось. Волнение уже не отпускало его. Он набил карманы сухарями и сладостями, а потом вспомнил о деньгах, которые по-прежнему в полному ходу на Большой Земле, и разломал топором рукоять меча, чтобы отделить серебряное яблоко с вделанным в него камнем. За эту штуку, как предполагал Юлий, можно было бы получить у менялы червонцев десять.

Тот берег – черно встающий за болотом лес – казался близок. Трудно было сообразить, сколько же это будет в казенных саженях, но не больше версты как будто.

Ощупывая шестом трясину, Юлий пробирался по более или менее разведанному пути и благополучно удалялся от острова. Только раз он провалился в тину по пояс – все ничего, в сырых, хлюпающих, перемазанных грязью штанах ноги ломило от холода. Противоположный берег становился как будто ближе, а тот, что остался позади, опускаясь, развертывался вширь; над верхушками елей открылась взору колесо колокольни.