Клад - Маслюков Валентин Сергеевич. Страница 48

Понадобилась еще одна, не менее впечатляющая затрещина, чтобы бедная женщина обратила, наконец, внимание на Золотинку. При этом пришлось ей выпустить из рук чужие волосы – Поплева отстранился.

Она сидела на мостовой возле опрокинутого гроба и вываленного в пыли покойника, который, уткнувшись носом в булыжную мостовую, хранил роковое молчание. Она ошалело озиралась, припоминая, что были дети, но не видела их; сведенные судорожно пальцы впились в щель между камнями. В глазах ее стыл ужас.

– Нехорошо-то как… – пристыжено пробормотал Поплева, поднимаясь, – нехорошо-то как… Нехорошо! – Не замечая собственного состоянии, не сознавая ставших дыбом волос, он занялся гробом. Сразу нашлись доброхоты, чтобы придержать запавшую ногу покойника, отряхнуть его перед укладкой в домовину и закрыть рот.

– Нехорошо, – покачал головой Поплева, с сокрушенным видом оглядывая присмиревшего в домовине мертвеца.

Золотинка ничего не могла сказать – била ее дрожь. Безумные глаза вдовы отуманились слезами, и первая влага, орошая иссохшие чувства, смягчила выражение воспаленного лица. Бедная женщина обмякла и зарыдала, загребая горстью пыльную грязь мостовой. Она рыдала, и пясть ее с обломанными ногтями одним и тем же протяжным движением шкрябала камни.

– Простите нас, – сказал Поплева. – Но воскрешение мертвых совершенно невозможно.

Они пошли, не дожидаясь ответа. Тем более что явившийся снова в царственном халате и шлепанцах Миха Лунь принял на себя заботу о душевном состоянии несчастной. Оглядываясь, Поплева с Золотинкой видели еще, что вдова, умытая благодатными слезами, исступленно целует полные руки волшебника.

На обратном пути, молчаливые и подавленные, Поплева с Золотинкой обменялись считанными замечаниями.

– А где же твоя шляпа? – спросила Золотинка.

Поплева ощупал голову:

– Потерял, значит.

Были они немногословны и потом.

На следующий день колобжегский лодочник Нечай доставил на «Рюмки» бочонок вина и любезное, с извинениями письмо. Письмо приняли, а бочонок по настоянию Золотинки отправили обратно. Еще через день тот же Нечай, сохраняя истовое, непреклонное выражение плутовской рожи, доставил два бочонка портавара и пространное, вдвое длиннее прежнего письмо.

Что ж было делать? Золотинка вздохнула и села за соответствующей длины ответ. Поплева с Тучкой тем времени собрали корзину отборной рыбы.

На этом обмен любезностями кончился. День ото дня зато множились слухи о творческих удачах Михи Луня и даже чудесах. Многое, верно, привирали, но и Тучка, не упускавший случая посетить открытые для зрителей действа волшебника, рассказывал о виденном с неподдельной горячностью. Успехи Михи Луня вызывали в городе растущее возбуждение, а Поплева с Золотинкой, устранившись от разговоров, только переглядывались.

…И все же Золотинка таилась. Нужды нет подозревать ее в мелочной неискренности, путаный разговор с волшебником она добросовестно пересказала – затаенное лежало глубже того, что можно было доверить словам. Если уж Золотинка что-то скрывала, то прежде всего от себя самой.

Течение полного ярких ощущений дня не давало ей повода вспоминать Миху, иное было ночью. Это походило на наваждение: обленившаяся голова, коснувшись подушки, маялась первой дремотой, блеклые мысли ускользали, и сомкнулись веки… И вдруг Золотинка понимала, что не спит, как будто и не собиралась спать, дремотный миг безвозвратно утрачен и в воображение резким ощущением стыда стучится Миха Лунь. На смену сладостной возне сонных туманов, отголосков ушедшего дня непоправимо приходила ночная сторона сознания. Хоровод одних и тех же неприметных днем воспоминаний, одних и тех же навязчивых слов, жестов, взглядов… Все это, ночное, не нуждалось ни в ясной мысли, ни в свежем, обновленном чувстве, достаточное в себе самом, кружилось до истощения.

И вот настал час, когда Золотинка, возвращаясь на прежнее, незаметно соскользнула к выводу, что навязчивые ее мысли походят на любовь.

Другого объяснения при самом добросовестном исследовании обстоятельств не находилось. Трудно было поверить, чтобы этот старик с царственной своей плешью, брезгливым складом отяжелевшего лица, с телесной мощью своей и властной повадкой тронул нечто заветное в девственном девичьем сердце. Однако, сверяя чувства с книжными образцами, Золотинка находила пугающие соответствия. Разве что самый предмет мечтаний никак не подходил под предуказанный книгами образец. Что же касается до остального, то все это очень, очень и очень, смахивало на любовь. Оторопь взяла Золотинку при таком открытии.

И это служило еще одним основанием, чтобы утвердиться в первоначальном предположении. Золотинка усвоила по книгам, что любовь застает человека врасплох, как произошло и в этом, частном случае – до оторопи. Такова у любви ухватка. Да и как иначе любовь могла бы приняться за дело, если бы не подловила человека в миг беспечности? Разве подготовленный, твердый духом человек пустил бы к себе на порог это хлопотливое чувство, обещающее ему на протяжении ближайших двухсот сорока страниц жуткую пропасть бедствий? Чтобы любовь пробрала до глубины души – и Золотинка находила это вполне справедливым – она должна войти незаметно, не выдавая себя сразу. Первое впечатление может быть как угодно сильным, но осознание этого впечатления, как сильного, должно прийти к человеку потом, задним числом, не иначе. Если первый же взгляд на предмет страсти влечет за собой вопрос, не влюблен ли я? то страсть эта, можно утверждать с высокой степенью вероятия, и не последует. Самоосознанием утрачен момент внезапности.

Влюбиться можно лишь невзначай. По всему выходило, что именно это с Золотинкой и произошло. Она никак не ожидала такого разительного исхода.

Не лишним будет отметить еще одну немаловажную подробность, свидетельствующую в пользу Золотинкиного предположения о природе постигшей ее напасти: ночные Золотинкины мысли были полны и досады, и ожесточения. Так оно и следовало по всем канонам: влюбленные, сколько Золотинка могла припомнить, изводили друг друга всеми доступными воображению способами, исключая разве членовредительство, терзали и мучили, выказывали мнимое и подлинное пренебрежение друг к другу, и так до последней страницы, когда, изнемогая, внезапно открывались во взаимной любви, после чего следовала свадьба и краткое указание на нынешнее и ожидаемое счастье.

Правда, Золотинка затруднялась уразуметь, чем же будут заниматься влюбленные, когда перестанут терзать друг друга? В книгах об этом умалчивалось. Столь упорное молчание по жизненно важному вопросу внушало подозрения, и Золотинка, как человек мыслящий последовательно, склонялась к догадке, что влюбленные, не умея сдержать обуревающие их чувства, найдут способ терзать друг друга и дальше. Вот же и в этом случае, осмысливая не без внутреннего трепета предполагаемые отношения с Михой Лунем, Золотинка не видела ничего, кроме так привлекавшей ее Миха Луневой мощи и своей строптивости.

Достаточно ли было двух составляющих – мощи и строптивости, – чтобы соорудить из них затейливую и обязывающую повесть любовных отношений?

Природное Золотинкино здравомыслие заставляло ее сомневаться в ответе, к которому так убедительно подводили книги.

И вообще, все приключившееся с ней она воспринимала как род болезни и, не привыкнув особенно хворать, спокойно ожидала выздоровления. Пока же – так ведут себя больные звереныши – стремилась к одиночеству. Бродила по отливу и с глубочайшей сосредоточенностью изучала сонную жизнь мелководных захолустий. Опять же читала. И еще повадилась ходить в море на малой лодке. Братья совершенно доверяли мореходному искусству Золотинки и просили только одно – возвращаться засветло.

Озирая пустынный окоем, Золотинка не долго предавалась мечтаниям: спускала парус и бралась за дело. С упорством, которое нельзя было бы объяснить одними только преходящими обстоятельствами, часов по семь в день и больше Золотинка разрабатывала одни и те же простейшие упражнения. Прежде она считала все это усвоенным, и как же позорно сказалась самоуверенность на памятном испытании у Михи Луня! Теперь она не брезговала азами, возвращалась к началу и наконец в непонятно когда возникшем вдохновении начинала прозревать в холодной и темной пучине моря неясное скольжение теней – одна… три… они мерещились косяками… несогласованный и прихотливый ход. Полузакрыв глаза и уставив руки в раздвинутые колени, напрягши губы, вновь и вновь подступалась она к ускользающим теням, пытаясь уловить их в путы невидимых связей. Тени пропадали, терялись в неопределенности… И вдруг она хватала – почти случайно – одну или две соседних рыбины… Нужно было вести их, не отпуская на мгновение… И получалось!