А у них была страсть - Медведева Наталия Георгиевна. Страница 12

На следующий день она пошла за деньгами. Якобы ей надо было отдать кому-то деньги. Писатель ей не верил и сказал, что уйдет. Она пошла на почту, взяла деньги и зашла в кафе. Шел дождь. В кафе висели старые плакаты со знаками Зодиака. Она выпила нормального пива. Потому что безалкогольное ничего не давало, это было самообманом. А когда хотелось выпить, безалкогольное не помогало. А Писатель не понимал. Странно, сам всегда пил настоящее пиво на следующий день после поддачи.

Она вернулась домой. И заплакала, стоя недалеко от его стола, говоря, чтобы он не уходил. Потому что он должен был ехать в Штаты, и это было ужасно для него. Еще вдобавок к поездке в Штаты собирать вещи, чтобы уйти от Женщины. Он сказал, что не уйдет. И Женщина пошла отдавать деньги. «Мамочка, я только на часик, Оле тетрадку отдать, иначе она не сможет делать уроки. Я скоро. Я сейчас». И не приходила ни через час, ни через два.

– Скажите, что у меня есть для него подарок на день рождения. Стишок. Я хочу ему подарить.

Ей просто хотелось общаться – говорить, рассказывать, и чтобы ее заинтересованно слушали. И этот мальчик, Критик, он очень подходил для этого. Потому что он был умный и в то же время, как бы никто еще, во всяком случае здесь, в Париже. И его можно было удивить. А с Писателем невозможно было говорить и удивлять его было нечем. Они смотрели одни и те же передачи, слушали одно и то же радио, читали одни и те же газеты и книги, видели одних и тех же людей… и писали, писали. Только Писатель раньше начал и вот, на этот период жизни, все как бы написал и перешел в другой класс уже. Поэтому ему неинтересно было читать романы – он сам написал кучу романов! И то, что Женщина писала, – ему было не очень интересно и даже стыдно, как он сказал о последней рукописи, предложенной ему для прочтения. Там было о сексе. Впрочем, Писатель не дочитал, не о сексе там было, а через секс. Но Писатель был далек от этого, он хотел действий, и не сексуальных. Действий боевых и революционных. Ему уже было не до личного, не до интимного и персонального. Он уже был в общественном. И Женщина не видела для себя места в этом. А быть просто чьей-то женой она никогда не хотела и не была. Но получалось, что и просто писателем она уже не будет. Будет писателем номер два. Потому что есть уже Писатель. Номер один. Уже хотя бы потому, что раньше начал, что старше. И потому, что писатель всегда мужчина. А женщина – подруга писателя, и тоже пишет. Или любовница художника, и пишет. Или сестра поэта, и вот, пишет… Либо женщина-писатель была лесбиянкой и жила с кучей кошек… И они даже не могли уже оценить друг друга – потому что нос к носу, каждый день, все знают.

И вот пришел мальчик, который ничего о ней не знает, а только догадывается – по стихам и двум книгам. И по рукописи, которая была стыдна Писателю. Они пили вино. «Божоле». И Критик был рад, что Женщина пьет. Она подарила ему стишок, и он почему-то не убежал, взяв его. Он оставался, оставался и совсем остался. А с другой стороны, кто же отказался бы выспаться с женщиной своего любимого писателя? Это вроде как с самим писателем выспаться. Узнать о нем что-то тайное. Но это уже забегая вперед, это уже комплекс неполноценности этой Женщины говорит. А на самом деле, может, не было никаких комплексов, а было много «Божоле»…

Утром зеркало в ванной увидело совсем не то, к чему привыкло. Оно увидело худую грудь с розовыми сосками. Не женскими, а юношескими. Не лицо близорукое с тонкими ниточками морщинок у глаз, а грудь чужого юноши. Этого никогда не было! Никогда такого зеркало не видело! Иногда мелькали чьи-то чужие физиономии и даже зубы в пасте, но оно знало, что это все свои как бы, им можно. А это было совсем чужое. И потом оно увидело знакомую скуластую физиономию. Плюнуть бы в нее, но зеркало и так было слегка заплевано зубной пастой, и единственный, кто его протирал, была наглая скуластая рожа.

Стояла воскресная тишина, и Женщина сидела на полу, у электрокота, завернувшись в зеленую мохеровую кофту, осмеянную в Ленинграде. Потому что ручной труд не ценился. В Ленинграде ценней была футболка за десять франков из «Тати», чем мохеровая кофта из дорогого бутика за две с половиной тысячи, ручной работы. Женщина искала какой-то текст Давида Боуи и, не найдя, стала искать стих Гумилева, и Критик с постели – он лежал в постели Женщины и Писателя, Писателя и Женщины – прочел ей про пулю, которую отлил человек в серой блузе. Скромный.

– Он, наверное, был суицидным, а? Гумилев. Кроме того, он был военным. Для военных смерть, видимо, есть что-то вполне нормальное. И он не любил юмор, насмешки… А когда это все в сочетании с поэзией…

Они решили пойти в кафе выпить пива. По одному пиву. Женщина дала Критику черные очки. И сама надела черные. На улице, не на той, где жила Женщина, а за углом, было полно людей, покупающих тонны еды. Везущих корзины на колесиках с едой, несущих корзины с едой на руке, как грибники. И местные активисты предлагали «Юманите», либо что-то про «зеленых», либо про социалистов. И все несли еду.

Они хотели встать у стойки, но там тоже было полно людей, заполняющих лото, и они сели. Рядом оказалась знакомая Женщины. Виолончелистка, слегка «ку-ку». Вообще-то нет. Она просто никак не принадлежала к этому воскресенью и покупкам, и корзинам с покупками. Она пила кофе и стреляла сигареты. Потому что не было у нее денег на свои. А за стойкой говорили, что на месте рынка будет паркинг, так хочет мэр, и что он, мэр, так отреставрировал свою мэрию, что она стала дворцом, и что недаром у него такая фамилия – Доминатти – он как мафиози. И если бы это была пора предвыборной кампании, по улице ходили бы девушки в спортивных костюмах с надписью «Доминатти» на спинах, грудях и ляжках. И какая-то датчанка, а не француженка, собирала подписи против постройки паркинга, потому что те, кто становятся французами, порой куда большие французы, чем рожденные здесь, и гражданский долг не дает им покоя. И они никому не дают покоя – требуют подписаться, а французы пьют «розе» из маленьких рюмочек. Потому что все-таки еще раннее утро. Но Женщина с Критиком выпили по два пива.

Они купили вина и вернулись. На еду деньги не стали тратить. Критик ходил иногда на кухню и брал там помидорку. Может, он слышал, как плачет-поет соседка. Это были какие-то молитвы «вуду», потому что соседи были с Гаити. Она так иногда плакала, что хотелось постучать в дверь к ним – что случилось? И если бы открыли, то можно было бы увидеть их девятиметровую комнату, в которой они жили – муж с женой и трое их детей, и куча друзей по воскресеньям, гаитянцев, а туалет на лестнице. Они бы все смеялись, потому что если не пели-плакали, то заливались смехом, и музыка все время у них звучала, тамтамы их. Еще соседка любила говорить по телефону – «А бо? А бо? Пр-мырл, пырл-мырл… А бо? А бо?.. Си!», – повторяла выученные французские слова и интонации… Они купили двухэтажную кровать детям. Красную. И новую плиту, и этажерку. Поэтому тараканов стало меньше. Так что, может, Критик и не увидел тараканов на кухне. Когда Женщина встречала соседку, они здоровались, соседка издали еще кричала: «Бонжюр! Са ва?!» И улыбалась. И муж ее тоже улыбался и говорил, что если не болен, то уже хорошо. И их хотели однажды выселить из Франции, а они все равно смеялись. А может, потому что знали – никуда их не выселят с тремя, детьми, рожденными во Франции. Они счастливы были во Франции. Готовили по воскресеньям какую-то вонючую праздничную гаитянскую еду и хохотали все время. Их не мучил гражданский долг перед Францией. Нужны ли они были Франции? Но и не мешали, наверное. А если бы у них на Гаити можно было купить все то, что есть во Франции, и жить вот так, они никогда бы и не приехали в Париж? Никогда даже не узнали бы, что это такое, ведь что такое СССР, они не знали и про Америку ничего не знали, Женщина спрашивала…

Критик делал джоинты. Они курили гашиш, пили вино и слушали музыку. И Женщина все время говорила, говорила…

– Что значит «симулянтская литература официоза, пытающаяся подменять настоящую»?