Черные флаги - Мейсснер Януш. Страница 28

Мартен заметил, что течение, пересекавшее лагуну, шло не из основного русла Амахи. Это был только один из многочисленных рукавов, и явно не главный. Дельта реки занимала несколько миль побережья, создавая множество иных заливов, почти совершенно недоступных, как утверждал Бельмон. Только в эту лагуну выходили устья трех рукавов, из которых лишь средний был пригоден для прохода крупных кораблей, и то во время прилива.

Прилив как раз начинался. В море на востоке шумел мощный прибой, чьи валы перекатывались через низкую подкову атолла, мчались по заливу, проникали в лагуну и, растратив свою энергию на преодоление препятствий, тихо угасали у берега. Уровень воды заметно поднялся, течение реки забурлило, обращаясь вспять, и со дна вздымались на поверхность тучи бурого ила.

Потянул легкий ветерок, мглу порвало в клочья, солнце выглянуло раз, другой — и наконец открылась синева неба.

Пироги, тянувшие “Зефир”, входили в широкую горловину судоходного устья. Несколько шалашей из тростника и пальмовых листьев стояли на высоком левом берегу. Жили там, по-видимому, исключительно воины Мудреца — что-то вроде пограничной стражи, ибо когда те выбежали на полянку среди деревьев, чтоб приветствовать и проводить корабли белых людей, Мартен не заметил среди них ни единой женщины.

Потом сторожевой пост исчез за поворотом, а лес, становившийся все выше и все темнее, навис над водой. Ветер стих совсем, воздух стал густым и теплым, насыщенным запахом гнили и ещё сотнями других, наплывавших тяжелыми волнами: ванили, меда, свежей крови, благовоний, трупного яда, источаемого великолепными золотыми цветами, свежей мяты, сладкой акации, забродивших пивных дрожжей, чеснока, пижмы, гнилых шкур, лимона, навоза, мирра, камфары, перца, амбры…

Крупные пересохшие излучины заполнялись теперь водой, образуя обширные заливы и озера; на длинных песчаных отмелях грелись на солнце ленивые кайманы с темными, почти черными спинами и подбрюшьем в желтых пятнах; острова и островки, поросшие чащей кустов и деревьев, преграждали путь, а коварные мели таились под самой поверхностью воды, оставляя лишь узкие проходы то у правого, то у левого берега. Вдруг за поворотом в устье притока открывалась широкая гладь чистой воды — и все тут же исчезало в тени огромных деревьев. Их могучие, удивительно высокие, прямые стволы вздымались вверх, к солнцу, как колонны небывалого храма.

“Зефир” со своими высокими мачтами проплывал у подножья их словно букашка, заблудившаяся среди травы. Плыли весьма медленно, и чем дальше вверх по реке, тем медленнее. Непроходимые чащи, переплетения лиан, раскидистые кроны, чудовищно скрученные коренья, плотные стены зелени раскрывались перед носом и смыкались за кормой, словно джунгли сбегали к воде, чтобы отрезать им дорогу назад.

Тучи москитов гудели в тени под разлапистыми листьями, невидимые птицы отзывались в вышине, временами плескала рыба, раздавался шелест, крик — и стая обезьян мелькала среди ветвей.

А вокруг царил покой. Который, однако, казался только напряженным ожиданием того, что таилось в глубине леса — коварного и дикого, колебавшегося с выполнением своих невообразимых намерений.

Генрих Шульц, который с самого начала с недоверием отнесся к затее Мартена и Бельмона, чувствовал себя отвратительно как физически, так и душевно. Тропический климат, липкая влажная духота лишили его сна и мучили неописуемо. Генрих непрестанно потел, и с потоками воды покидали его силы, аппетит и присутствие духа.

Ко всему добавлялся тот факт, что теперь свое положение помошника капитана ему приходилось делить с Бельмоном, и при этом не раз тому уступать. Теоретически у обоих были равные права на “Зефире”, но Бельмон был все же лоцманом и навигатором, и его влияние на Мартена неустанно росло.

Кроме того — как всегда в долгих плаваниях — Генрих страдал от невозможности отправления религиозных обрядов, и прежде всего исповеди и причастия, что наполняло его опасениями насчет спасения души — он ведь мог и позабыть о совершенных грехах! Особенно тут, среди язычников и идолопоклонников, в столкновении с колдунами, рядом с их дьявольскими обрядами, он чувствовал себя в страшной опасности. Одни лишь молитвы и украдкой совершаемые знаки святого креста не могли предотвратить поползновений сатаны. При мысли, что силы зла подберутся к нему, смогут проникнуть в его одежду, поселиться в волосах или под ногтями, его брала дрожь, мутило и сдавливало горло. Он не раз слыхал о таких случаях, но не мог представить, как им можно надежно противостоять без святой воды и экзорцизмов. А Мартен решительно воспротивился участию в экспедиции миссионеров или хотя бы простых монахов…

Осовелый и страдающий Шульц скитался по палубе, стоял у борта и возвращался под парусиновый навес, растянутый над штурвалом и ютом. С неохотой, почти с ненавистью взирал он на джунгли, медленно проплывавшие по сторонам.

Берег был высокий, ненамного ниже палубы, и корабль плыл к нему вплотную, с обрасопленными реями, чтобы не задевать за ветки деревьев. Несмотря на это время от времени какая-нибудь полусухая ветвь, низко нависавшая над водой, застревала между вантами фокмачты, ломалась и с треском рушилась вниз, и на палубу сыпались листья, сучья, лишайники и тучи трухи. Шульц перегнулся за борт, чтоб широким ножом перерубить лиану, которая тащилась за кораблем, и внезапно увидел дьявола…Дьявола собственной персоной!

Жуткая, искривленная в ухмылке физиономия показалась ему среди зарослей, блеснули широко раскрытые, горящие глаза, и потом — словно пелена спала с его глаз — в сплошной чаще узрел он другие лица, руки, груди, нагие, бронзовые, блестящие тела, целую толпу неподвижных фигур, которые, казалось, жадно вглядывались в него, готовые накинуться и утащить с собой прямо в ад.

Потрясение лишило его речи и парализовало мышцы. Не мог издать ни звука, не мог даже двинуться с места, и сердце у него готово было выскочить из груди.

Тут ветви дрогнули, зашелестели листья, и стадо дьяволов кинулось вперед, вверх по реке. Генрих видел, как они мчатся, пригнувшись к земле, мелькают то тут, то там, исчезают в тени и вновь показываются в просветах зелени. Наконец вся орда рассеялась в непонятном безумном испуге и пропала, словно сквозь землю провалилась.

Он все ещё стоял, всем весом навалившись на релинг, с трудом переводя дух и чувствуя, как струи пота текут во всему телу. Его мутило от отвращения и тревоги. Побелевшими губами он пытался шептать молитвы. Вздрогнул, почувствовав на плече чью-то руку; не слышал ни шагов, ни слов, произнесенных шевалье де Бельмоном, остановившимся рядом.

— Вам плохо, мсье Шульц? — ещё раз спросил тот.

Генрих выпрямился и оглянулся через плечо.

— Душно, — буркнул он.

— Точно, — согласился де Бельмон. — Любуетесь нашими помощниками? — любезно продолжал он. — Они сильны, как лошади, и любопытны, как мартышки.

— О ком вы? — удивился Шульц.

— Да вон о тех, — Бельмон кивком указал на чащу. — Они нас будут брать на буксир. Сейчас джунгли кончатся, по крайней мере отступят от берега. Подадим линь на берег и эти люди…

— Люди?! — воскликнул Генрих.

— Gente sin razon, если хотите — так именуют их испанцы. Но лично я считаю, что они люди, между прочим, как счел и Павел III ещё сорок пять лет назад.

Генрих недовольно поморщился: упоминание о Папе прозвучало в устах этого еретика как насмешка. Однако Папа непогрешим, а существа, которые мелькнули среди зарослей, видимо, были индейцами, а не обитателями преисподней. Как бы там ни было, все к лучшему.

— Если они достаточно сильны, остальное не важно, — буркнул он. — Где закрепим лини?

— Пожалуй, к клюзу, и ещё за фок — и гротмачты.

Они занялись этим, а потом Шульц и сам увидел, что джунгли действительно отступают от воды по обеим берегам реки.

Около двух сотен индейцев, выйдя из леса, ждали, когда подадут буксир. Русло сужалось, вода становилась глубже и темнее, почти черной, ленивое течение тоже оживилось и рвалось навстречу. Гребцы налегали изо всех сил, однако пироги едва продвигались против течения.