Агент сыскной полиции - Мельникова Ирина Александровна. Страница 63

– Что случилось? – спросил Алексей, подошел и сел рядом с Вавиловым.

Тот махнул рукой.

– Все это чудило косорылое! Весь день бился с ним, как нерпа об лед, и никакого просвета. Ухмыляется или по матушке посылает, вот и весь сказ! Пытался припугнуть, тот же самый результат! Петли, говорит, не боюсь, а если вновь на каторгу отправят, то лучшего подарка тож не сделают. Дескать, теперь он все ходы-выходы знает, и даже с собаками его не словить. И сейчас бы всенепременно ушел, если бы не в ногу подстрелили... Одно хорошо, те мерзавцы, что Тартищева на кладбище чуть не ухайдокали, опознали в нем бугая, который их в «Магнолии» нанимал. Но здесь Мамонт и сам не отпирается. И даже показывает, что не собирался Тартищева изрядно калечить, лишь до лазарета довести и отвлечь его внимание от убитых старух.

– Выходит, он старух берет на себя?

– Никак нет! Про это и речи не идет, а Тартищева, говорит, пожалел только потому, что тот справедливой души человек и в этапной тюрьме его от цинги спас. Во время допросов отваром шиповника, оказывается, поил... – Иван вздохнул. – Каторга, даже беглая, шибко Федора Михайловича уважает за такую справедливость. Сколько раз при арестах был он и ранен, и бит, даже не счесть. Но не со злобы, просто болдохи шкуру свою спасали. Всякий свое дело знал: один ловил и держал, другой скрывался и бежал....

– Так Мамонт сам висел на ограде?

– Пришлось, говорит, повиснуть. – Вавилов ожесточенно потер заросшую черной щетиной щеку. – Та шатия-братия, что он подрядил Тартищева поучить, слегка припоздала по какой-то причине. Вот и кинулся он на ограду, чтобы задержать Федора Михайловича. Знал, собака, что тот никогда мимо такого дела не пройдет...

Хлопнула входная дверь, и оба сыщика, как по команде, уставились на Тартищева, возникшего на пороге. Начальник уголовного сыска был багров, как вечерняя заря, глаза его метали молнии, а вспотевший затылок, казалось, дымился от бешенства. Мгновение – и на головы агентов обрушились первые грозовые раскаты.

– Что расселись, как бабы на привозе? – рявкнул Тартищев. – Еще не лень пень колотить? Сидите тут, лясы точите, а Мамонта тем временем придушили прямо в камере! – Он стукнул кулаком по спинке дивана. – Геть отсюда! Чтоб духу вашего не было, пока из-под земли не достанете эту сволочь!

– Не понял! – побледневший как бумага Иван поднялся с дивана. – Часа не прошло, как я из тюрьмы...

– Не понял? – взвился Тартищев. – Ничего, поймешь, когда я тебе башку в пятки вобью! – Он распахнул дверь в свой кабинет и приказал: – Заходи!

Метнув с порога фуражку в дальний угол кабинета, Тартищев вновь выругался, но уже не так грозно. Смерив взглядом притихших агентов, он неожиданно спокойно приказал:

– Докладывайте.

Сначала Иван, а вслед за ним Алексей сообщили в подробностях, что удалось узнать и сделать за день. Причем Тартищев все это время молчал, лишь хмыкал то одобрительно, то крайне язвительно. Но когда Алексей доложил об убийстве Риты Адамини, покачал неопределенно головой и прокряхтел почти по-старчески устало:

– Доигрались, дуроплясы, допрыгались... – Он окинул Ивана грозным взглядом. – Что делать будем? Опять от печки плясать? Мамонта удавили, и концы в воду?

– Как его могли удавить? Тут что-то не так! – возразил угрюмо Вавилов. – Небось сам удавился?

– Не мог он сам удавиться, – буркнул Тартищев, – кто-то сквозь решетку его крепко уцепил. И, как я понимаю, силищи у него поболе, чем у Мамонта. Так его даванул, что Мамонт не трепыхнулся. Гортань как орех раздавил!

– Но как Мамонт добрался до окна? Его ж к кровати приковали? – удивился Алексей.

– А вот и добрался, – потер лоб Тартищев, – выворотил кровать из пола и вместе с ней дотащился до окна. Кто-то хорошо знакомый его подозвал, не иначе. Но кто это был? Может, из конвойных? – произнес он задумчиво и покачал головой. – Вряд ли... Мы всех просмотрели... Есть среди них крепкие, но не до такой степени, чтобы с Мамонтом сладить. И чует мое сердце, именно этот тип приветил и старух, и Дильмаца, и всех остальных, вплоть до наездницы. Страсть, что ль, у него такая, людей, как мышей, давить?

– Неужто все-таки Прохор? – Глаза у Вавилова возбужденно блеснули.

– Прохор? – Тартищев запустил пальцы в бороду и почесал подбородок. – Прохор червей в нерчинской тайге кормит!

– Так про Завадскую тоже сообщили, что она от чахотки в Таре скончалась, – возразил ему Алексей, – а она живее некуда оказалась!

– Скончалась... Оказалась... – одарил его недовольным взглядом Тартищев. – Тебе и карты в руки, коль слишком умный. Поди разгадай, если Прошка живой остался, то как он по земле передвигается без ног-то? Их ему не понарошке отрезали и новых взамен не пришили! На костылях по крышам не поскачешь. Да и как он мог в тюрьму пробраться, если туда даже золотарей только по казенной бумаге допускают?

– Золотарей!– Алексей почувствовал, как сердце покатилось куда-то вниз, словно санки под горку. – В это время там былизолотари?

– Постой... – Тартищев весь подобрался. Зрачки у него сузились. – Что ты имеешь в виду?

Алексей побледнел.

– Я еще не знаю... Но Мозалевский в своих показаниях вспоминал: в то время, когда они с Казначеевым поджидали Дильмаца, мимо дома проехал со своей бочкой золотарь. И запах, помните, он говорил, про запах... Человек, который его обхватил сзади... От него воняло... – Алексей побледнел еще больше и судорожно перевел дыхание. – И еще... Когда я спешил к Марии Кузьминичне по поводу последнего изумруда, дорогу мне тоже перекрыли золотари... Вам не кажется, что слишком много совпадений?

– Силачи... Золотари... Совпадений – куль с охапкой, а посмотришь – хрен под шапкой! – буркнул сердито Тартищев, но скорее для порядка, чем для устрашения. Окинув суровым взглядом свою гвардию, неожиданно хлопнул ладонью по столу и с торжеством в голосе произнес: – Были там золотари! Всенепременно были! Амбре стояло просто замечательное! При мне начальник тюрьмы окно пытался плотнее закрыть и жаловался, что не ко времени выгребную яму прорвало. Пришлось золотарей вечером вызывать, а не ночью, как обычно!

– У золотарей в слободке его надо искать, непременно у золотарей! – Иван вскочил на ноги и обвел всех возбужденным взглядом. – Прохор или нет, но именно там его хаза!

– Вот и действуй! – усмехнулся Тартищев. – Поднимай весь личный состав по тревоге. Золотари в слободку к утру возвращаются. Назначаю облаву на четыре ноль-ноль! Конечно, самое собачье время, но и служба у нас собачья! – Он потер затылок. – На всех дорогах и тропинках агентов выставить! В слободку запускать всех, но чтоб муха из нее не вылетела, блоха не проскочила! – Он поднялся с кресла и сказал совсем уж весело: – Ну, Алешка, если хлопнем сегодня золотаря, я тебе свой «смит-вессон» отдам! Помяни мое слово! – И постучал по столешнице костяшками пальцев. – Дай бог, чтоб не сглазить!

Рыгаловка... Так называли в Североеланске слободу золотарей. Находилась она в низине, в двух верстах от города. Как ручьи в болото, спускались вниз по холму с десяток кривых и грязных улочек. Над Рыгаловкой всегда клубилось зловонное облако. К вечеру оно словно распухало, увеличиваясь в размерах. А чуть-чуть туман упадет или сразу после дождя – жуть берет! Ворочается желто-белая тяжелая масса, словно откормленная к Рождеству свинья, и вонь тоже стоит соответствующая... Поэтому горожане объезжали Рыгаловку за версту. И осмеливались здесь селиться разве что самые отчаянные, самые что ни на есть изгои, которые больше пятака сроду в своих руках не держали. Голь перекатная! Рвань коричневая! Потому как из одежды на них лишь «смена до седьмого колена», где сквозь дыры просвечивает голое тело, а заплаты не ставят вовсе... Не из чего ставить заплаты!..

В четыре утра слобода жила развеселой жизнью. В тумане двигались людские тени, мелькали возле мутных, как в бане, огоньков. Золотари возвращались со своего промысла и, прежде чем залечь в своих берлогах, толпились около местных торговок, столь же оборванных и вонючих, как их покупатели и кавалеры. Они сидели на огромных чугунах или корчагах, не давая остыть своим зловонным кушаньям, откликаясь на скабрезные шутки хихиканьем и не менее скабрезными присказками. Здесь торговали жареной протухшей колбасой, кипящей в железных противнях над жаровнями, тушеной картошкой с прогорклым салом, щековиной, горлом, легким и завернутой рулетом коровьей требухой – рубцом, которую в Рыгаловке нежно называли «рябчиком».