Агент сыскной полиции - Мельникова Ирина Александровна. Страница 64

То одна, то другая, а то все вместе торговки вдруг принималась неистово вопить, стараясь перекричать друг друга:

– А вот студень коровий! Оголовье! Свининка-рванинка вареная! Лапша-лапшица – к душе ложится!..

На вечный смрад здесь не обращали внимания. Он стал таким же обыкновением, как грязь, вши, дурные болезни, отвратительная брань и мерзкие бабы, потчующие своих собутыльников и сожителей не менее мерзкой пищей. Даже сильнейшие махорочные и дегтярные запахи не могли справиться с вонью от деревянных бочек золотарей, прелых портянок и постоянного перегара, витавшей в воздухе и придававшей облаку, зависшему над Рыгаловкой, грязный желто-серый цвет.

Несколько облезлых кляч с полчаса назад миновали скрытые посты и исчезли в смрадном облаке. После этого на дороге никто не появлялся, и Тартищев приказал начинать облаву. Хмурый рассвет завис над низиной, и Федор Михайлович полагал, что в слободу вернулись последние золотари.

Быстрые тени скользнули по склону холма и, таясь за редкими деревьями и камнями, начали движение в сторону Рыгаловки. Резко залаяла собака, затем другая, но вдруг, взвизгнув, замолчала. И тут же вновь разразилась таким неистовым лаем, что Тартищев не выдержал, выругался:

– Развели, к едрене фене, собачню!..

Еще мгновение, и облако словно взорвалось изнутри. Шум, яростные крики, ругань, возня... Клубы тумана расступились на долю секунды и тут же вновь сомкнулись. Но Алексей успел разглядеть с десяток оборванцев, лежавших на земле с заведенными назад руками, и еще нескольких полицейские волокли за шиворот из низких, крытых корой хибар, причем и те и другие в выражениях не стеснялись.

Алексей и Вавилов в облаве не участвовали. Они стояли в оцеплении и должны были задерживать всякого, кто попытается смыться от полиции, воспользовавшись суматохой и всеобщей паникой.

И вскоре подобные бегунцы подоспели. Прямо в объятия поджидавших их полицейских. Удерживая пойманных за лохматые чубы и заломленные назад руки, несколько дюжих городовых подвели к Тартищеву трех беглецов. Но тот лишь покрутил носом, оглядывая голодранцев. С первого взгляда было ясно – «обратники» с каторги, и еще совсем свеженькие, с чирьями и коростами на ногах от многолетнего ношения железа, с затылками, чья правая сторона обросла более короткими волосами, чем левая...

На смену им привели толстую бабу с одутловатым лицом и подбитым глазом. Она только что плеснула раскаленным жиром в лицо одному из полицейских, но спьяну промахнулась, зато схлопотала приличную гулю и место в тюремной карете, куда залезла без особого огорчения. Затем пришел черед двух беглых солдат с желтыми и опухшими от извечной пьянки рожами. Из одежды на них были лишь донельзя изодранные шаровары и просившие каши опорки из шинельного сукна.

Но тот, кто нужен был им позарез, до сих пор обнаружен не был. Тартищев все чаще и чаще косился на посмурневших своих агентов, но пока помалкивал. Правда, дал в морду одному из задержанных, босому оборванцу в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывающей могучую шею и здоровенные плечи. При виде Тартищева он загремел:

– Многая лета Федору Михайловичу, многая лета! – Но, получив свое, замолчал и полез в тюремную карету, уже битком набитую арестантами. Карета тут же тронулась с места, а из нее вновь загудело «многая лета».

Тартищев, усмехнувшись, пояснил:

– Степка Махалкин это. Соборным певчим был, семинарист... А на Пасху стишки богохульные пел на площади, спьяну, конечно! Городовой его задержал, а он ему рожу раскровенил и сбежал... Вот я ему тот случай и припомнил, чтоб знал, как чужие рожи бить!

Внезапно где-то в закоулках Рыгаловки глухо бухнул выстрел, следом другой... Тартищев встрепенулся. Глаза его хищно блеснули.

– Вот это, кажется, наше! – Он перекрестился и посмотрел на Ивана. – Давай, с богом! – И повернулся к Алексею: – Пошли!

И тут Алексей впервые увидел, как бегает начальник сыскной полиции. Придерживая рукой шашку, он мчался с холма вниз, и даже легкий Иван едва поспевал за ним. Алексею было труднее. Он еще не научился так ловко, с лета преодолевать таежные преграды: трухлявые валежины, старые пни и поросшие лишайниками базальтовые глыбы, скрывавшиеся в зарослях низкого кустарника. От самой тайги только эти препятствия и остались, но тем не менее Алексей едва не вывернул ногу и основательно расшиб локоть, прежде чем достиг первых хибар Рыгаловки.

Тартищев и Иван на бегу растолкали громко галдящих и что-то окруживших полицейских. Их было не меньше взвода, распаленных и возбужденных только что случившимися событиями. При виде Тартищева они расступились, и один из них, здоровенный унтер-офицер с красным потным лицом, пояснил, кивнув головой на лохматого, в мокрой рванине обитателя Рыгаловки, сидевшего на земле с неестественно вывернутой правой ногой и заведенными назад руками:

– Кажись, споймали кого велели, вашскобродие! У него тут яма выкопана для жилья. Пытался стрелять, но мы по-своему управились. Вон, Григорьев, – кивнул унтер-офицер на одного из полицейских, – ему на голову полбочки «золота» вывернул, так он из той ямы так сиганул, ну точно тетерев из-под снега. Теперь вот воду на него льем, чтоб дух перешибить. Вонят он больно!

Тартищев подошел к задержанному. Это был крупный, широкоплечий детина, заросший по самые глаза кудлатой с пятнами седины черной бородой. Слипшиеся мокрые лохмы волос падали ему на лоб, закрывая глаза. Он поднял голову и блеснул взглядом на окруживших его людей. Алексей почувствовал вдруг совершенно необъяснимый ужас. Глаза у человека были неестественно желтого цвета, с узкими кошачьими зрачками. «Как у дьявола!» – невольно подумал Алексей и едва сдержался, чтобы не перекреститься.

– Сипаев, что ли? – почти весело справился Тартищев и ткнул носком сапога задержанного в бок.

– Али признал? – осклабился тот, показав на мгновение изрытые цингой десны. – Долго ж ты меня ловил, легавый! – Он грязно выругался и сплюнул в натекшую вокруг него лужу. И вдруг закричал, пронзительно, с надрывом: – Все равно уйду! Суки! – Он склонился к плечу и вдруг рванул прикрывавшую его ряднину беззубым ртом, и тут же упал на землю, забился в судорогах, в углах рта запузырилась, запенилась слюна...

К нему бросились несколько полицейских, но Тартищев остановил их взглядом. Затем приказал унтер-офицеру:

– Дай ему раза под ребра, чтоб перестал арапа заправлять! Артист! – Отвернувшись от враз притихшего Прохора, приказал Ивану: – Бери конвойных и грузи мерзавца в арестантскую карету. Остальных задержанных отправить под шары [48] своим ходом. – И пригрозил: – Смотри, упустишь Прохора, в полиции тебе больше не служить! – И вновь обратился к унтер-офицеру: – Нашли что при нем?

– Нашли! – кивнул тот с готовностью головой и крикнул полицейскому, чуть не утопившему Прохора в дерьме: – Неси, Григорьев, саквояж!

И уже через минуту они разглядывали саквояж, на дне которого лежал злополучный браслет и с пяток аккуратно нарезанных листков бумаги, остатки «кредиток», изготовленных руками Вавилова.

Мрачный Григорьев достал тем временем из-за пазухи «наган» и завернутую в тряпицу кожаную перчатку и тоже передал их Тартищеву.

Тот с веселым изумлением уставился на перчатку и, отвернув подкладку, громко прочитал название фирмы: «Ланге и K°».

Затем, присвистнув от удовольствия, с торжеством посмотрел на Прохора.

– Вот тебе и барашек в бумажке, разлюбезный ты мой! Что нам и требовалось доказать!

Глава 30

– Сегодня ты меня споймал, а завтра я опять убег! – Прохор Сипаев сидел на привинченной к полу табуретке и, взирая на Тартищева своими страшными глазами, щерил в ухмылке беззубый рот. Оттого, что зубов не хватало, говорил он невнятно, зачастую коверкая слова. «Точно каша во рту», – вспомнились вдруг Алексею слова Мозалевского. – Свыкся я с бродяжьей жизнью и в острог не пойду, уж как ты ни пыхти! Не хочу я за бугры жигана водить, [49] и все тут. Лучше всю жизнь дерьмом дышать, чем в Нерчи заживо гнить. – Он наклонился и вздернул вверх рваную штанину, обнажив правую ногу, вернее, культю, с привязанной к ней ремнями деревяшкой, обтянутой кожей. – Смотри, всю жизнь теперь культяпым бегать!