Дрянь такая! - Мельникова Ирина Александровна. Страница 13

Римма отложила в одну сторону терку, в другую – огрызок моркови. Она вдруг вспомнила про какой-то новый сногсшибательный салат и непременно хотела его приготовить. Все это время она натирала морковь и, казалось, слушала меня вполуха. Я подозревала, что пришла некстати. Римма очень ответственно подходит к подготовке каждого приема, и не беда, что гости не съедали и десятой доли того, что она обычно готовила, остатками пиршества мы привычно питались неделю и не очень от того расстраивались, я в особенности. Отсутствие ежедневной готовки позволяло мне выкроить пару часов на парикмахерскую, бассейн или на встречу с Людмилой.

Но, даже если я не вписываюсь в ее планы, Римма никогда мне не скажет этого, а у меня хватает совести не тревожить ее, когда она корпит над книгой или, не дай бог, готовится к приему гостей. Но сегодня был особый случай, и я рискнула вторгнуться в ее святая святых.

Она почти никогда не приглашает меня помочь в подготовке вечеринки. Это ее способ заявить всем, и себе в первую очередь, что она не беспомощный инвалид. И если ее ноги не ходят, то это не значит, что у нее не работают мозги и не действуют руки. Я обычно наношу последний штрих, расставляю вазы с цветами, это Римма доверяет мне, так же как и срезать цветы для букетов. Тут она полностью признает мое превосходство, а еще я помогаю ей облачиться в вечерний туалет, правда, по этому поводу мы долго спорим, но Римма в конце концов принимает все мои советы. Я ее приучила пользоваться косметикой и укладывать волосы, слегка приподнимая их на висках и на шее. У Риммы и в пятьдесят с лишком лет по-девичьи стройная и гладкая шея. И если говорят, что шея, как и руки, выдает возраст женщины, то в этом мы с Риммой ровесницы.

– Цветы без тебя загнутся, – говорит Римма и водружает миску с натертой морковкой на столик, который стоит справа от ее коляски, – поэтому следует хорошенько подумать, прежде чем резать по живому.

– Это не я, это он режет по живому, – возражаю я.

– Аня, ты разумная женщина, – Римма строго смотрит на меня, – подумай, сколько людей на белом свете завидуют Сережиному положению, вашей семейной жизни, благополучию, достатку. Завидуют нашей с тобой дружбе и что у нас такие замечательные дети, которые уважают и любят нас, заботятся друг о друге. Неужели какая-то похотливая молоденькая сучонка одним махом сможет разрушить то, что строилось и укреплялось годами? Неужели ты без боя сдашь свои позиции? Неужели ты хочешь, чтобы в поселке злорадствовали по поводу случившегося? Ведь это скажется и на Сережиной карьере тоже!

– Он не думал о карьере, когда затевал с ней шашни, он не думал ни о нас, ни о детях! Почему тогда я должна думать о нем?

– Я понимаю, тебе сейчас очень тяжело. Но ты молодая, здоровая, красивая! Умница, наконец! Неужели ты его подаришь какой-то шалашовке? Ведь она только этого и ждет. И потом, кто тебе сказал, что у него с ней серьезно? Да и существует ли эта особа на самом деле? Может, это плод твоего воображения.

– А обертка? Презервативы? Ключи, наконец? Тебе этого мало? – сварливо замечаю я и одно за другим выкладываю перед Риммой вещественные доказательства измены ее бывшего и моего ныне действующего мужа. – Или скажешь, это тоже плод моего воображения?

Римма долго смотрит на них, затем тяжело вздыхает.

– В свое время я бы взъярилась не меньше твоего, но теперь... Теперь я сначала думаю и только затем поступаю. Прежде надо разобраться, почему все эти улики появились враз, в одном флаконе. Не подстроено ли это специально? Возможно, кто-то решил отомстить ему подобным образом.

– Мне в это верится с трудом, – не сдаюсь я. – Он что, бездыханный был, когда эту пакость опускали ему в карман? Или кто-то ходил за ним следом с этим замечательным набором и дожидался, когда он снимет пиджак? Ладно, я допускаю, что он не часто лазит в нагрудный карман, но ключи... Ключи-то были в брюках. Их-то уж сложно не заметить!

– Знаешь, мужики порой проявляют чудеса изворотливости, чтобы скрыть следы своих похождений. Неужели Сережа настолько глуп, чтобы оставить всю эту мерзость в своих карманах? Он бы первым делом от нее избавился. К тому же он попросил тебя приготовить именно этот костюм. Когда он его надевал последний раз? Помнишь?

– Помню! Три дня назад. Утром он его надел, потому что было солнечно, а перед обедом стал накрапывать дождь, и он приехал, чтобы переодеться.

– Вот видишь, днем он с этой девицей вряд ли встречался. Я имею в виду, если эта девица существует на самом деле...

– Существует, – перебиваю я Римму, – я же тебе говорила: их вместе видела Галина Филипповна. И девица подходит под эти губы. Один в один.

– Если их видела Галина Филипповна, совсем не значит, что она над ними свечку держала. Это не доказательство! И эти улики, как ты их называешь, могли быть подкинуты в Сережин пиджак кем угодно, даже твоим тайным поклонником, даже в твоем доме.

– Ну, это, моя дорогая, ты чистой воды чушь молотишь! – взрываюсь я. – Какой тайный поклонник? Нет у меня ни тайных, ни явных поклонников!

– А тот красавчик, что стоял на твоем крыльце?

– А это уже ни в какие ворота не лезет! – Я хватаюсь за голову, затем быстро сметаю вещественные доказательства Сережиного позора в ладонь и распихиваю их по карманам. При этом я злобно бормочу: – Клим Ворошилов! Надо же! Клим мой тайный поклонник! Клим проникает в мой дом, чтобы растолкать улики по карманам моего мужа.

– Ладно, не горячись! Но эту версию тоже не стоит сбрасывать со счетов. Несомненно, кто-то очень хочет вас поссорить, а для этого все цели хороши.

– Хочет поссорить, чтобы занять мое место. – Я вздыхаю, во мне словно открыли какой-то клапан, спустили пар, и хотя я по-прежнему чувствую себя хуже некуда, но мозги прояснились и соображать я стала несравненно лучше, чем час назад. – Римма, ты знаешь, я очень его люблю. – Тоска и обида разъедают мое сердце, и голос звучит плаксиво.

– Только не вой! – обрывает меня Римма. – Это самый простой выход из положения. Слезами горю не поможешь. Не мной одной это доказано. И ты никакое не исключение. Никто не сделает нас счастливыми, кроме нас самих. – Она смотрит в сторону, и я знаю, что у нее тоже слезки на колесках, но она под страхом смерти ни за что не покажет их мне. – Эх, Анна, Анна, – говорит она, и голос ее слегка подрагивает. – Вспомни, как ты вошла в нашу семью. Ведь я лежала дубина дубиной. Мишка еще в школу не ходил. Пять лет все было на Сережиных плечах, и он ни единым словом не попрекнул меня. А ведь я сама виновата, что поперлась в горы. Уговаривал он меня, просил, мы даже поругались, а я через все переступила и поехала на Кавказ... И вот... – Она положила руки на колени. – Для меня счастье в том, что не сдохла тогда, что через шесть лет стала садиться, что руки работают и голова не пострадала. – Она быстро промокнула нос платочком.

Я взяла ее за руку и погладила.

– Не надо. Не расстраивайся! У тебя сегодня гости.

– Нет, надо! Раз уж зашел разговор, то надо! Я с самого начала, как только стала соображать, говорила ему, чтобы он отдал меня в дом инвалидов, чтобы нашел себе хорошую девушку и женился. Он очень многим пожертвовал ради меня. Молодой красивый мужчина, и рядом старуха-инвалидка жена. В такой ситуации многие ломаются, начинают пить... Появляются непотребные бабы... Но он и слышать не хотел. Трое детей... Он сразу заявил, что не отдаст моих ребят в детдом, хотя ему предлагали, когда я целый год лежала в госпитале в Москве. И когда он встретил тебя, он сразу же сказал мне об этом. – Римма сложила руки на груди и посмотрела на меня. – Я всю ночь проплакала. Он сидел рядом со мной, держал меня за руку и говорил, что я не должна плакать, не должна расстраиваться, что он не станет с тобой встречаться...

– Мы не спали с ним, пока он не сделал мне предложение, – сказала я быстро, потому что это на самом деле правда. Сережа сразу и честно рассказал мне о своей семье и больной жене. А мне не хотелось строить свое счастье на чужих руинах.