Зеркала прошедшего времени - Меренберг Марта. Страница 5

«Ах, я не умру, милый барон? Вы же меня спасете, правда?»

Ты ночи из-за него не спал, идиот, сидел рядом с его постелью, ни на шаг не отходя – зачем, зачем? Он хлопает своими голубыми глазками, глупый щенок, а ты, дурак старый, вместо отеческих чувств готов был уже распустить слюни и сопли и… вообразить бог знает что.

Размечтался…

Геккерн быстро затушил сигару. При одном воспоминании об этой немецкой шлюшке, которая так вцепилась в Жоржа своими грязными ручонками, ему стало совсем дурно. На ощупь, в темноте, он нашел графин с водой и стакан и, налив себе доверху, жадно выпил. Плохо контролируемая ярость хлестнула его по глазам, отозвавшись огневой точкой в сердце, слезы готовы были хлынуть из его глаз, но он сдержался, обругав себя для верности самыми грязными словами, какие знал, и решительно улегся в постель.

Уезжать. Завтра же. К черту этого белобрысого сопляка, пусть служит солдатом в гвардии и таскается за девками…

Заснуть, впрочем, ему так и не удалось.

– …Месье Геккерн! Господин барон!

Луи поднял голову. Из раскрытого настежь окна второго этажа, почти свесившись на улицу, высунулся голый по пояс Дантес, сонный и растрепанный. Первые лучи солнца, только что пробившие белый утренний туман, окрасили нежную кожу юноши в розовый цвет, золотыми бликами играя на его волнистых волосах…

Сердце Геккерна взметнулось и упало.

Не смотри на него… не смей…

– Прощайте, Жорж. Я уезжаю, – как можно суше сказал барон, упорно игнорируя умоляющие взгляды Дантеса.

– Подождите! Вы не можете так уехать! Умоляю, подождите, барон! Я сейчас… я мигом…

Внизу хлопотали слуги, загружая дорожный экипаж посланника многочисленными чемоданами, крутился сам хозяин, довольно потирая озябшие красные руки – столько денег он давно ни от кого не получал. «Его сиятельство господин барон» заплатил за себя и за этого французика, с которым он так носится вот уже целый месяц, почти годовую его выручку. «Вот повезло мальчишке», – думал Фриц, командуя тремя рослыми мужиками, грузившими чемоданы. «Но теперь все, красавчик, – их сиятельство больше не вспомнят о тебе…»

На голых плечах Дантеса мешком висела серая форменная шинель, поминутно сползая и падая на сухие опавшие листья; он зябко поежился и повел плечами. Слезы стояли у него в глазах, когда он подошел к посланнику и, опершись о дверцу кареты, как бы случайно загородил рукой проход.

– Господин Геккерн… Я просто хотел попрощаться… Вы же не можете так уехать… Я… – Внезапно ссутулившись и опустив глаза, Дантес замолчал. Шинель снова упала, но он даже не пошевелился, чтобы убрать руку с дверцы. Геккерн, не в силах оторвать глаз от изящной, с хорошо развитой мускулатурой, фигуры молодого человека, на мгновение онемел, но тут же овладел собой.

– Жорж? Немедленно оденьтесь… Вы же замерзнете! – Голос его дрогнул, в потемневших от нахлынувших чувств глазах появилось выражение мучительного, почти яростного отчаяния, с которым он тщетно пытался совладать. Еще секунда – и ему придется отвернуться и немедленно отойти подальше, убежать, спрятаться, чтобы золотоволосый французик не видел его в смятении и растерянности, быть может, даже в слезах, отчаявшимся и раздавленным…

Белокурый мальчик совсем по-детски всхлипнул и неожиданно, совсем как накануне, прижался к барону всем телом, крепко обняв его за шею. Ему явно было очень холодно, и его худая голая спина покрывалась мурашками от холода.

– Я умоляю вас… не забывайте меня… Я… быть может, вы вспомните обо мне в Петербурге и мы еще увидимся? Я так вас… благодарю…

Последняя фраза далась ему совсем уже с трудом, и он, не в силах более сдерживаться, разрыдался на плече у Геккерна.

Геккерн, осторожно высвободившись из объятий Жоржа, быстро отвернулся, чтобы Дантес не видел выражения его глаз, поднял все еще лежащую на холодной земле шинель и накинул на плечи юноши. Ты сам этого хочешь, Жорж… в таком случае…

– Собирайтесь mon cher, – твердо сказал он. – Мы едем вместе… если, разумеется, вы не против. Сколько времени вам нужно на сборы?

Дорожная карета весело катила по дорогам Германии, приближаясь к польской границе. Погода явно благоприятствовала двум путешественникам, которые, казалось, никак не могли наговориться друг с другом. Счастливый Жорж болтал без умолку, развлекая барона рассказами о своем детстве в Сульце и о военном училище в Сен-Сире, опуская, впрочем, некоторые особо пикантные моменты. В свое время он и его приятель Огюст увлекались рисованием, – правда, рисунки Огюста были более детально выписаны, его линии отличались даже некоторой вычурностью и усложненностью. Что же касается Жоржа, то его наброски были более лаконичны, а рисунки больше похожи на шаржи – смешные и не злые. Он без конца рисовал Геккерна – в профиль и анфас, отдельно кисти рук, отдельно глаза, и при этом, если карета застревала или подпрыгивала на ухабах, он бросал карандаш, заливаясь смехом, и говорил, что «гениальному художнику нужны более комфортные условия». На этих карандашных набросках Геккерн видел себя молодым и смеющимся и не переставал удивляться – неужели Жорж действительно видит его таким! Он не любил свое отражение в зеркале и часто даже не мог смотреть на себя, поспешно отводя глаза. А Дантес недавно сказал ему:

«У вас такие удивительные глаза, барон… темно-серые и почти овальные. Это так красиво! Вы ведь знаете, да?» Краснеть Геккерн давно разучился, но в тот момент прилив крови к лицу был слишком очевиден, чтобы пройти незамеченным…

Сам Жорж отличался удивительным бесстыдством, как маленький и абсолютно непосредственный ребенок. Чего стоила одна его привычка спать голым… Он говорил, что в Сен-Сире их приучали к спартанскому образу жизни и заставляли спать в нетопленой комнате под одной только тонкой простыней. Геккерн закрыл глаза, представив молодого человека спящим без одежды, и во рту у него мгновенно пересохло. Жорж постоянно брал барона за руку, переплетая его пальцы со своими, чем доводил Геккерна почти до сердечного приступа, мог с разбегу броситься ему на шею, как в тот раз, когда они пошли покупать ему одежду в дорогом магазине. У мальчишки почти не было денег, и, конечно, тех ста луидоров в год, которые посылал ему отец, ему ни на что не хватало. Он с любопытством разглядывал каждую симпатичную девицу, попавшую в поле его зрения, и говорил такие вещи, что барон не знал – хохотать ли ему до упаду или прочитать юному болтуну лекцию о правилах хорошего тона. В остальном же он был почти безупречен, его манеры отличались изяществом, речь была правильной и светилась живым умом и мягким юмором, и его образованность не вызывала сомнений.

Еще меньше сомнений вызывали рекомендательные письма, которые юный Дантес вез с собой в Россию. У него в Санкт-Петербурге были дальние родственники – Мусины-Пушкины, а у них в хороших знакомых ходила Долли Фикельмон, внучка Кутузова, молодая, но уже весьма влиятельная особа. Геккерн прекрасно знал, что прибывшему в северную столицу Жоржу придется сдавать экзамены для того, чтобы его приняли в гвардию, но в любом случае он поступал на службу простым солдатом. Барон искоса взглянул на смеющееся лицо своего друга и отметил, что офицерский мундир будет гораздо больше к лицу Дантесу, чем солдатская шинель… «Ладно, – подумал он, – посмотрим, что можно сделать, чтобы ты сразу стал офицером царской гвардии, mon cher…»

На следующий день они сели на пароход «Николай I» в Любеке, который должен был уже через три дня доставить их в Кронштадт.

Море штормило, дул сильный, порывистый ветер, и большинство пассажиров мучились от тяжелых приступов морской болезни, часами не выходя на палубу из своих кают. Барон, который когда-то служил офицером на флоте, совершенно не замечал качки, уверенно держась на ногах; Жорж, не переставая восхищаться Геккерном, выглядел не столь хорошо и почти ничего не ел.

В ярко освещенной гостиной «Николая I» тонко играла скрипка, мелодию подхватывал старинный рояль, и музыка петляла и кружила, как лисьи следы на свежем снегу. Всхлипы скрипки, как эхо, повторяли тихие вздохи рояля; минорные, с оттенком осенней грусти аккорды наполняли просторную, богато украшенную залу в красноватых тонах. Пассажиры первого класса, не страдающие от морской болезни, прохаживались по зале или сидели за бокалом шампанского в глубоких, обитых алым бархатом креслах. Трое молодых людей собирались играть в вист, а четвертым стал подошедший к началу игры Дантес. Вино лилось рекой, шутки громко хохочущей четверки становились все развязнее, и вскоре дамы стали неблагосклонно поглядывать в сторону молодых людей, которые ни разу не повернулись, чтобы оценить их вечерние туалеты.