Уик-энд на берегу океана - Мерль Робер. Страница 38

– Ну, идем, что ли, – сказал Майа.

– Э, черт! – оскорбленным тоном сказал чернявенький. – Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, – добавил он, – да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки, которые моются два-три раза в неделю, просто неслыханно, а может, даже и каждый день. Говори что хочешь, а все-таки приятно иметь дело с девчонкой, которая моется!

Он вздохнул.

– А посмотри, волосы-то какие, – продолжал он. – Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!

Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое-то странное выражение.

– Не смею, – сказал он удивленно, повернувшись к Майа, – не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.

– Ну?

– Да не злись ты, – сказал чернявенький, – сейчас идем.

Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.

– Экая махинища, – сказал он. – Недаром говорят: велик, да глуп.

Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.

– А я вот все думаю, – крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, – я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по-твоему?

– По-моему, нет, – сказал Майа, – но большое тебе спасибо за помощь.

Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.

Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.

– Жюльен.

– Да?

– Вы их вытащили?

– Да.

– Они у дверей?

– Нет, их увезли на грузовике.

– А-а, – протянула Жанна.

Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно-покорным взглядом.

– Сейчас вытру ноги, – сказал Майа, взглянув на свои ботинки, – и уйду.

Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.

– Сейчас? Сейчас уйдете?

– Да.

Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».

– Э, черт! – крикнул Майа. – Не смейте качать головой!

И он сжал ладонями ее лицо.

– О, Жюльен! – умоляюще лепетала она, всхлипывая, – не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.

– Почему одна? А где Антуанетта?

– Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.

– А дедушка и бабушка?

– Они умерли.

Майа удивленно поднял брови.

– Вчера умерли?

– Нет, два года назад.

Он удивленно поглядел на Жанну.

– Да,– подтвердила она, – вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?

– Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?

– Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.

– Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?

Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.

– А как же дом? Дом-то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.

– Но это безумие! Здесь же все время бомбят!

– И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.

– Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?

– Нет, – сказала Жанна, – не убьют. Может, это и глупо, но мне почему-то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.

– Да, – сказал Майа, – до войны я, бывало, думал так же.

Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.

– Давайте спустимся в погреб, хорошо? – сказала она.

И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.

– Хорошо, – сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: – Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.

Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.

– Ого, сколько колбасы! – удивленно крикнул Майа. – На всю жизнь хватит!

– Что? – крикнула Жанна.

– Колбасы много!

Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.

– А почему здесь столько пустых бутылок? – крикнул Майа.

Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.

Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.

Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему-то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», – и почти тут же: «Нет, все-таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», – возможно, именно эта мысль даст ему какой-то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием – что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.