Паломничество жонглера - Аренев Владимир. Страница 49
Закончилось тем, что один из свитков с рисунками обнаружил Одноногий Жорэм. И именно тот свиток, куда было вложено изображение его, Жорэма, но только лет на двадцать моложе, еще с обеими ногами, посреди бушующего моря битвы со свирепыми тайнангинцами (какими их представлял Найдёныш). Догадаться о том, кто автор рисунка, было несложно; Одноногий Жорэм подстерег Найдёныша в библиотеке, когда тот пытался запрятать свое очередное творение. Птич потом только руками разводил: «И откуда старый хрыч выскочил? Ведь не было же его нигде!»
Ухватив юного рисовальщика за плечо, старый хрыч ткнул ему под нос рисунок захребетной битвы и рявкнул: «Откуда?!..» — «Что „откуда“?» — прикинулся растерянным Найдёныш. «Откуда ты знаешь, каким я был тогда?»
«А я не знаю, — честно признался Найденыш. И уловив свирепый блеск в глазах старика, пояснил: — Я рисовал то, что придумал. Точнее, не придумал, а увидел».
«Как ты мог увидеть?!»
«Не глазами. А так, как во сне видишь. Я… мне сложно объяснить».
Одноногий Жорэм вздохнул и ссутулился, он отпустил Найдёныша и махнул рукой: «Иди уже, художник! Когда освободишься, принеси мне свои рисунки, какие больше всего тебе самому нравятся. Да не бойся, не отберу и наставникам ничего не скажу». («И ты понесешь?» — не поверил собственным ушам Птич. Найденыш угрюмо кивнул, сворачивая отобранные рисунки.)
Ничего не изменилось. Найдёныш мрачно смеялся над собой: а ты думал, Жорэм, как в сказке, махнет рукой и отправит тебя в королевский дворец главным художником?!
Да, думал — если и не про дворец, то про помощь, хоть какую-нибудь. А Жорэм только покивал, перебирая листы и сказал: «Пусть у меня лежат, это надежнее, чем в свитках прятать. Надо будет — придешь возьмешь. Веришь мне?»
Найденыш честно пожал плечами: он и сам не понимал верит ли. Но рисунки оставил.
Он всё ждал, что кто-нибудь из наставников пронюхает про рисунки — и только намного позже сообразил: они ведь и так знают! Княжата нечасто, но таскали им уворованные наброски, так что…
«Знают — и не наказывают?!»
«А они ждут, пока ты выдашь себя, — пожимал плечами Птич. — Или решили, что с тобой не стоит возиться». (Непосвященных, которые упорствовали в своей лености, в конце концов отправляли в чернорабочие — худшей судьбы трудно было пожелать.) «Со мной действительно не стоит возиться», — подумал тогда Найдёныш. Накануне утром Жорэм вдруг выдал ему десяток листов снежно-белой бумаги и велел: «Рисуй! Что хочешь, но только чтобы от души!» — и теперь Найденыш пытался понять, зачем Одноногий это сделал. Неужели старик не понимает, что наставники, если заметят у Найденыша эти листы, накажут его со всею строгостью? Ведь точно же решат, что своровал; им, Непосвященным, такую бумагу и в руках-то держать не доводилось.
И всё-таки знакомый зуд в пальцах был сильнее, чем все опасения. В тот же день Найдёныш прихватил листы с собой и сбежал в Крапивные Коридоры — один, даже Птичу не сказал, куда отправляется. Забравшись в самый дальний закуток и получив при этом положенную порцию обжигающих поцелуев, он уселся, скорчившись в три погибели, над рисовальным камнем. Этот камень, когда Найдёныш еще только пристрастился к художествам, обнаружился в зарослях сам собою, и его ровная поверхность подходила для замыслов мальчика просто идеально.
Он привычно очистил камень, смахивая муравьев, обломки сухих веток, песок. Уложил первый лист, прижал его по бокам кусочками коры; занес над белой поверхностью руку с огрызком карандаша… и остановился. Рисовать абы что, портить такую бумагу чем попало не годится. А чем — годится?
Где та грань, за которой мазня для самого себя, всякие там картинки-дразнилки на занудного наставника, превращается в нечто большее?
А он сам — когда превратится в нечто большее? Да и превратится ли когда-нибудь?
Кажется, впервые Найдёныш всерьез задумался над собственной жизнью, над ее смыслом и целью, и над тем, принадлежит ли она ему или же он только фигурка «монах» на доске для игры в скангм.
«Как и все люди, если верить наставнику Сморку, — растерянно подумал Найдёныш. — Чем же мы тогда отличаемся от фистамьеннов? Мы даже хуже их, ведь они больше похожи на зверобогов, чем мы.
Интересно, а каково это: быть фистамьенном? Сколько в их поступках от собственной воли, а сколько — от воли Сатьякала?»
Да, вот она, тема для будущего рисунка… будущей картины, это будет картина, настоящая, пусть и выполненная карандашом! Но прежде, чем рисовать, ему придется как следует напрячь свою фантазию. Найдёныш приблизительно уже представлял сюжет, но композиция, детали… тут есть над чем поработать!
Когда много позже Тойра Мудрый спросит Найдёныша, как тот ухитрялся несколько лет совмещать с рисованием уроки и работу, которые отнимали у Непосвященных большую часть времени, Найдёныш только пожмет плечами. Он не совмещал, он словно жил в двух разных жизнях. («Всё равно, — скажет он Тойре, — как делать что-то во сне и наяву. Но когда ты во сне, ты ведь веришь, что ты наяву, а явь при этом, если и вспомнишь, покажется лишь сном».) У него всегда было две жизни, одинаково важные, одна ненавистная, а вторая желанная. Тогда, в Крапивных Коридорах, задумав первую свою «серьезную» картину, он и не подозревал, что вскоре обе его жизни круто изменятся.
И уж тем более не подозревал, что со временем узнает ответ на свой вопрос, на собственной шкуре ощутит, каково это — быть фистамьенном.
На площади Горелых Костей в который раз вскипал бой быков. Не традиционный, новогодний, а внеплановый, случившийся по стечению обстоятельств. Во-первых, какой-то дурень из пригородов приволок сюда, в Гнилые Кварталы столицы, бугая на продажу. Во-вторых, другой дурень, уже из местных, вел с приятелями местного же быка на случку (…или на бойню? мнения были самые разные, и Жокруа К'Дунель, следивший за событиями с каменной статуи мужика с веслом, на которую он взобрался в самом начале инцидента, так и не мог решить, кто же прав и куда вели второго быка; да это было и неважно). Аккурат на площади Горелых Костей пути обоих быковладельцев и их рогатого имущества пересеклись. В результате множество честных (во всяком случае, не пойманных за руку) горожан сейчас уподобились обезьянам, карабкаясь вверх и оглушительно вереща, — этакое мгновенное единение с Сатьякалом. Души двоих, впрочем, уже отправились во Внешние Пустоты, а быки, шалея от запаха крови, били копытами булыжник мостовой, ревели и бодали друг друга спиленными на концах рогами.
Жокруа К'Дунель почувствовал, как чья-то вкрадчивая рука касается его бедра и ползет выше, к тому ценному, от чего капитана вполне легко (как казалось обладателю руки) можно было избавить.
— Сброшу вниз, — пообещал он сухощавому карманнику, примостившемуся на коленях мужика с веслом.
Паренек состроил невинную рожу, но руку убрал.
Жокруа мысленно усмехнулся: будь на нем капитанский мундир, этот поганец не решился бы на кражу; он вообше крепко задумался бы, карабкаться ли на статую, где уже примостился капитан гвардейцев. Но прогулки без мундира имели свои преимущества, к тому же теперь, с подписанной самим королем отпускной на месяц, К'Дунелю можно было не носить форму. Сейчас он не на службе, он — один из множества законопослушных горожан. И, как и они, застыл на верхотуре и ждет, чем же закончится выяснение отношений между бычарами. Угораздило же!..
Другие зрители со своих висячих месл тоже не торопились вмешиваться в ход поединка. Появления отряда «драконов» или, допустим, «сколопендр» не предвиделось — Гнилые Кварталы были, конечно, не сравнимы с Вонючими или Крысиными, но и сюда доблестные стражи порядка наведываться не любили. Местные обитатели отвечали стражникам пылкой взаимностью (и в этом таилась еще одна причина, почему К'Дунель ходил в Гнилые в штатском).
Словом, впереди у капитана намечалось как минимум полчаса отсидки на мужике с веслом; а ведь в «Бесноватой свече» его дожидались, Змея язви этих быков!