Стрела архата - Михайлов Сергей. Страница 18

— Ровно неделю назад, — сказал он, — Валентина вернулась домой позже обычного и вся в слезах. На мои вопросы ничего не отвечала и только рыдала, рыдала, рыдала… Потом заперлась в своей комнате, но и оттуда был слышен ее плач. Где-то через час она вышла и во всем мне призналась.

— Сама? — удивился Щеглов.

— Сама, — кивнул Храпов. — Но если бы вы знали, скольких трудов ей это стоило! Я до сих пор не могу понять, как она на это решилась. И тем не менее она все мне рассказала. Наверное, мой вид тогда был настолько несчастен и ужасен, что она долго потом еще не могла успокоиться, все всхлипывала и говорила: «Папочка! Милый! Прости меня, пожалуйста! Прости!..» Не знаю, кто из нас больше страдал. Тогда-то я и решил сполна рассчитаться с тем мерзавцем.

— И рассчитались бы, если б накануне не отдали ружье Боброву? — быстро подхватил следователь Щеглов.

— Да, действительно, ружье я отдал в тот же день, часа за три до объяснения с Валентиной. Отсутствие ружья дало мне возможность спокойно и без спешки, до мельчайших подробностей продумать план мести. Из надежных источников я выяснил, что профессор Красницкий по окончании сессии — а сессия оканчивалась буквально через три дня — намеревался отбыть в отпуск и провести его на своей даче, в поселке Снегири по Белорусской дороге. Там-то я и решил осуществить свой план возмездия. Что я и сделал, как только получил ружье обратно. Вот, пожалуй, и все.

— Приходилось ли вам ранее замечать за своей дочерью какие-нибудь странности, приступы отчаяния, раздражительности? Что-нибудь в ее поведении могло навести вас на мысль о конфликте с Красницким или с кем-либо еще?

Храпов пожал плечами.

— Да нет, ничего такого я за ней не замечал. Она всегда была веселой, доброй, отзывчивой.

— И даже накануне своего признания?

— Да, даже тогда.

— Гм… Интересно. А когда-нибудь раньше Бобров пользовался вашим ружьем?

— Нет, никогда. Я вообще с ним мало знаком. А почему вы об этом спрашиваете?

— Храпов, не забывайте, что вопросы здесь задаю я.

— Извините…

— Итак, не признайся Валентина в своем несчастье, не было бы и вашего выстрела? Так ведь, Храпов?

— Выходит, так.

— Тогда у меня все. Можете…

В этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел вчерашний лейтенант.

— Медицинская экспертиза, — кратко объявил он и положил на стол лист бумаги.

— Спасибо, — ответил Щеглов и с нетерпением углубился в чтение вновь прибывшего документа. Лейтенант вышел.

Храпов не знал содержания бумаги, принесенной помощником, но по выражению лица следователя Щеглова понял, что произошло нечто чрезвычайно важное.

Щеглов поднял голову от стола и мутным взглядом уставился на подследственного.

— Вы, наверное, были правы, Храпов, — устало произнес он. — Похоже, что, действительно, был третий.

Глава девятая

Щеглов был настолько поражен этим известием, что не помнил даже, как вызвал конвой и отправил Храпова в камеру. Он ходил по кабинету взад-вперед и курил одну сигарету за другой. Картина преступления неожиданно приняла четко очерченные границы, приобрела стройность и логическую последовательность.

Итак, двадцать седьмого июня в два часа ночи профессор умирает от разрыва сердца у себя на даче за письменным столом. В этот самый момент он пишет письмо в КГБ о некоем Алфреде, которого он застал на месте какого-то преступления, но письмо остается незавершенным. Так как дело было ночью, то на столе профессора горит настольная лампа. Где-то около двух часов дня, через двенадцать часов после его смерти, на даче профессора появляется некто, который стреляет ему в спину и преспокойно уходит. Причем выстрел производится из ружья Храпова, но не Храповым (по ходу дела Щеглов выяснил, что весь этот день, двадцать седьмого июня, Храпов был на работе — это подтверждали около десятка его сослуживцев). Правда, стрелять могли не в два, а позже, но одна деталь все же склоняла Щеглова к мысли, что это произошло где-то около двух часов пополудни. С двух до семи вечера на этом участке железной дороги производился ремонт путей и движения в связи с этим не было, а это значит, что преступник мог ухать из Снегирей либо до двух, либо после семи. Наверняка ему было хорошо известно о пятичасовом «окне» в расписании электропоездов московского направления. И вполне логично было бы предположить, что преступник отличался рассудительностью и здравомыслием — по крайней мере, только в этом случае с достаточной степенью точности можно было предсказать все предпринятые им шаги. Как человек рассудительный и здравомыслящий, он постарался бы скрыться с места преступления сразу же после его совершения. А скрыться из Снегирей можно было только поездом.

Отсюда следует, что выстрел прозвучал либо около двух, когда электрички еще ходили, либо около семи, когда электрички уже пошли. Не станет же уважающий себя преступник стрелять, например, в четыре и потом терпеливо ждать поезда, сидючи на платформе в течение трех часов, да еще с орудием убийства за плечами! Но и после семи вечера он вряд ли стал бы затевать стрельбу: в это время обычно возвращается с работы основная масса дачников, и в поселке становится людно и шумно. Значит, стреляли около двух. По крайней мере, это можно принять за рабочую гипотезу.

Что в это самое время делали основные участники событий? Храпов, как уже отмечалось выше, был на работе. Бобров… а вот насчет Боброва пока не все ясно. То, где он находился двадцать седьмого июня с часу дня до момента возвращения им ружья его законному владельцу, еще предстояло выяснить. Ведь в момент совершения убийства ружье находилось у Боброва, по крайней мере, так утверждает Храпов. А это значит, что у следствия были очень серьезные основания считать Боброва тем самым преступником, который выстрелил в профессора первым. Но какая же взаимосвязь между Храповым и Бобровым? Вернее, какая связь между двумя этими выстрелами? Почему именно у этих двоих — причем одновременно — возникли причины убить профессора Красницкого? С Храповым все ясно, а вот с Бобровым… Нет, надо срочно допросить его.

Щеглов вызвал помощника и попросил его разузнать о Боброве все, что только возможно.

Отпустив помощника, он снова задумался. Храпов в тот день заходил к Боброву где-то после пяти, но Боброва дома не оказалось. Любопытно, что на стене бобровской квартиры Храпов увидел свое ружье. Но с двух до пяти было достаточно времени, чтобы вернуться из Снегирей и повесить ружье на стену. Значит, наличие ружья в квартире не снимает подозрений с Боброва… Теперь Чепухов… или как там его?.. Чудаков! Интересно, что делал этот пронырливый малый двадцать седьмого июня в два часа пополудни?

Если он был на даче, то должен был слышать выстрел. Так почему же он его не слышал? Почему он услышал только ночной выстрел — выстрел Храпова? Очередная загадка. Надо будет его срочно вызвать и узнать все, что он знает о том роковом дне, и, кстати, спросить, когда он в последний раз видел профессора Красницкого живым. Хорошо бы еще побеседовать с тем стариком со станции Снегири, который вчера привязался к Чудакову, — возможно, тот человек с ружьем, которого он видел днем двадцать седьмого июня, и есть убийца. Впрочем, со стариком можно и подождать…

Щеглов все ходил и ходил по кабинету, складывая докуренные до самого фильтра «бычки» в массивную мраморную пепельницу. «Бычков» уже набралась целая горка, они не умещались в довольно-таки вместительной пепельнице и падали на покрытый стеклом стол — но Щеглов не замечал этого…