Весна в Карфагене - Михальский Вацлав Вацлавович. Страница 48

– Возможно. – Доктор Франсуа сделал паузу. Когда-то в молодости он прочитал, что главное для актера – умение держать паузу. – Во-первых, если это не минутный каприз, а горячее желание…

– Очень горячее! – вклинилась Машенька. – И я вас умоляю: не делайте такие паузы, не жуйте губами по пять минут в самом интересном месте! – закончила она дерзко и в то же время просительно.

Доктор Франсуа несколько опешил, захлопал белесыми ресницами.

– Ради Бога, не обижайтесь! – Погладила обшлаг его мундира Машенька. – Просто у меня сил нет терпеть! Вы так интересно рассказываете…

– Хорошо, – смущенно согласился доктор Франсуа, – я постараюсь обходиться без пауз. Итак, во-вторых, если вы способны к языкам. В-третьих, если вы, в свою очередь, будете учить меня русскому.

– С удовольствием! – От умиления Машенька даже захлопала в ладоши. – И не думайте, я выучу вас как следует. У нас в гимназии учили русскому языку очень неплохо. Но если вы способны к языкам! – расхохоталась Машенька и показала доктору кончик розового языка.

– Я буду стараться! – обрадовался ее шутке Франсуа. – Давайте попробуем, кто быстрее выучит – вы арабский или я русский?

– Русский – оч-чень большой язык! – горделиво сказала Машенька.

– Да и арабский не маленький! – в тон ей ответил Франсуа.

– По рукам? – протянула ему ладошку азартная Машенька.

– Договорились! – решительно согласился Франсуа, и они пожали друг другу руки.

– Когда начнем?

– Сейчас. Повторяйте за мной: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ноль.

Машенька отчетливо повторила все цифры и тут же спросила:

– Зачем мне арабский счет? Счет я знаю хоть до миллиона.

– Откуда? – удивился Франсуа.

– Как это откуда? Я больше года живу в стране, и у меня два уха.

– Похвально. Но я проверял не счет, а вашу артикуляцию. У вас действительно неплохой музыкальный слух – это облегчит наши задачи.

– Что значит – неплохой? У меня абсолютный музыкальный слух, так мама говорила, я с трех лет занималась музыкой! У меня слух – абсолютный!

– Абсолютный только у Господа Бога, а у вас хороший. Ну… ладно, очень хороший. – И доктор Франсуа улыбнулся ей так широко, так открыто, как давно уже никому не улыбался.

С тех пор они и стали заниматься арабским и русским. Доктор Франсуа приходил каждый вечер, а в воскресные дни они учили язык часов по восемь, а потом еще Франсуа рассказывал о нравах и обычаях разных племен. Сначала губернаторша Николь была против таких интенсивных уроков, но доктор Франсуа убедил ее, что увлеченные и занятые люди выздоравливают гораздо быстрее равнодушных и томящихся от безделья. Николь отстала.

Кто был по-настоящему счастлив, так это горничная Клодин. Еще бы! Теперь она видела доктора Франсуа каждый день, слышала его хриплый голос, которым он буквально вколачивал в Машеньку арабские слова. Клодин даже сумела уговорить доктора отдавать ей белье в стирку – считалось, что в губернаторскую прачечную, но на самом деле, конечно же, Клодин стирала и гладила все сама. Ей даже не верилось, что она продвинулась в отношениях с доктором Франсуа так далеко.

Успехи Машеньки в арабском и Франсуа в русском были поразительны. Николь даже удалось уговорить ее остаться в доме еще на месяц, уже после того, как она крепко встала на ноги. Согласилась прожить декабрь 1922-го, а прожила до июня 1923 года. К этому времени многое изменилось в ее жизни. Дядя Паша и тетя Даша уехали с дочками в Америку – их вызвал тот самый добрейший Петр Михайлович, у которого она заиграла бинокль. Дядя Паша уехал за океан, так что жизнь ее опустела окончательно и, казалось, бесповоротно. Притом опустела не больно и не горько, а как-то так – тупо… И какое счастье, что встретился на ее пути одержимый Франсуа и день за днем напихивал в ее опустевшую душу слова, слова, слова… сначала арабские, а потом и берберские. Поскольку берберских наречий было много, они кинули жребий. Надписали квадратики бумажек, скатали их, положили в пропахшую потом форменную фуражку Франсуа, Машенька зажмурилась и вытащила «туарегов». Кто бы мог подумать в ту минуту, что вот так, запросто, одним движением руки она спасает себя от однажды намеченной для нее разбойниками участи рабыни-наложницы…

ХХХVII

– Мари, а ты хотела бы быть змеей? – спросила Николь однажды на развалинах Карфагена, куда они частенько приезжали писать маслом с натуры.

– Змеей? А зачем мне быть змеей?

– Как это зачем? Чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Почувствовать себя змеей – холодной, скользкой, опасной. Укус – смертелен! Ах какая прелесть!

– А тебе что, разве плохо быть женщиной?

– Хорошо, но мало… – Почти черные, сумрачные глаза Николь тяжело блеснули, зрачки сузились. – Мало… Я хотела бы побыть всем: вот этим обломком колонны, вот этой былинкой, вот тем кораблем в море. Неужели ты меня не понимаешь? Это у моего любимого муженька один ответ: "Николь, не говори глупостей!" А ты ведь должна понимать, я догадываюсь, что понимаешь, просто боишься признаться, боишься, что тебя сочтут идиоткой.

Машенька призадумалась, подняла голову от мольберта, обвела взглядом царственные руины Карфагена, где когда-то кипели такие страсти! А теперь только ящерицы снуют между камнями… Да, в словах Николь была какая-то таинственная, зыбкая глубина.

– Почти понимаю, – сказала Машенька, – только раньше мне это не приходило в голову.

– Тебе не приходило, а мне с детства приходит. Ты читала "Золотого осла" Апулея?

– Читала.

– А я недавно прочла и с тех пор думаю: как хорошо бы побыть Золотым ослом и приходить к той красотке по ночам в спальню, а?!

– Ослом или ослицей? – с притворным простодушием переспросила Машенька.

– А ты ехидна! – рассмеялась Николь. – Конечно, я хотела бы побыть ослом. Ослица и так мне понятна, как пять пальцев. Ну а ты хотела бы?

– Не знаю. А покажи-ка, как ты растираешь краски. У тебя так ловко получается! – дипломатично ушла от разговора Машенька.

Николь растирала краски вполне профессионально, возможно, отец ее действительно был художником. Хотя ясности в этом вопросе, кажется, не предвиделось – не дальше как третьего дня, в разговоре с Машенькой, когда они прогуливались вечерком по дворцовому парку среди роскошных клумб и фонтанов, Николь вдруг поведала, что ее отец был золотарем [50] в Марселе.

– Ты представляешь, Мари, от него всегда так дурно пахло, но я его обожала! Он возил свою бочку с дерьмом на двуколке, запряженной старым мерином, которого звали Лорд. Мой папашка так не любил англичан, что назвал своего мерина Лордом. Когда он его погонял кнутом, он так и орал на всю улицу: "Пошел, Лорд, пошел, скотина!"

Буйная фантазия Николь никому не давала покоя. Например, охране она велела носить через плечо алые ленты, которые заказала в городе и сама одела на солдат и начальника караула.

– Мы не имеем права менять положенную по уставу форму. Это незаконно! – воспротивился губернатор.

– Да, но зато как красиво – красное на белом! – парировала Николь.

– Нет! – категорически сказал губернатор.

– Козленочек, – нежно пропела Николь, – ну тогда хоть маленькие алые бантики на груди – можно?

– И бантики нельзя. Они что, революционеры?

– Боже мой, совсем ничего нельзя! – прохныкала Николь со слезой в голосе. Сделала долгую паузу и наконец приступила к тому, ради чего она, собственно, и затеяла эти «ленты-бантики», зная мужа и будучи вполне уверенной, что ей откажут.

– Козленочек, ну тогда хоть устраивай приемы не раз в месяц, как сейчас, а хотя бы два! Миленький, – она взяла его за руку, – все должны знать, кто здесь главный. А если у нас приемы только раз в месяц, то многие забываются, и дисциплина слабеет во всей провинции. Ты обещаешь два раза?

– Это дорого.

– Боже мой, что значит «дорого»? Это же не для меня, а для Франции! Каждый прием – это сведения, сведения, сведения, это рука на пульсе! Нет, ты не прав, ты должен обещать!