Вольный стрелок - Миленина Ольга. Страница 5

Я сделала вид, что не расслышала, аккуратно разламывая ложечкой оставшийся от длинного эклерного дерева пенек, отправляя в рот предпоследний кусочек. А потом чуть развернула стул, прислоняясь спиной к стене, оглядывая небольшой зальчик с выложенным плиткой полом и старомодными деревянными столами и стульями, в связи с возрастом нетвердо стоящими на металлических своих ногах.

Кивая знакомым, уже без удивления отмечая, сколько за последнее время появилось новых лиц.

Я здесь уже десять с половиной лет — осенью будет одиннадцать.

Вообще-то больше — первую заметку я сюда притащила, еще когда училась в десятом классе. А летом 87-го, закончив школу, твердо решила стать журналисткой. И, сказав родителям, усиленно пихавшим меня в Иняз, что в этом году поступать никуда не буду, потому что хочу определиться, кем мне быть, начала внештатничать. Отдохнула месяц после экзаменов, еще месяц болталась по городу, придумывая темы для статей, которые писала по вечерам, — естественно, какой-то бред, который не стали печатать, но в котором увидели проблески моего таланта.

А на следующий день после празднования семнадцатилетия, а именно второго сентября — всегда обожала символы, — заявилась в редакцию, уже напечатавшую штук пять крошечных моих заметок. И притащила с собой папку с написанными в августе статьями — этакой демонстрацией моего ума и способностей.

Статьи были жутко объемными, полными образов и философии, умных слов и изречений знаменитых людей, и абсолютно не газетными ни по объему, ни по стилю — сейчас смешно, а тогда я ими жутко гордилась. И ни секунды не сомневалась, что за них тут же ухватятся, а меня начнут усиленно зазывать на работу и сулить всяческие блага, опасаясь, что иначе мой талант переманят другие.

Однако, как и следовало, в общем, ожидать, самодеятельность моя пришлась не по вкусу, почти все темы были забракованы, а одобренные — безжалостно исчерканы и отданы мне на переработку. Но тем не менее я легко выслушала отказ и согласилась писать что скажут и как скажут — может, потому, что мной все-таки заинтересовались, пусть и не особенно бурно.

Тогда был сентябрь 87-го — а сейчас апрель 98-го. Если задуматься, срок жуткий — и в редакции я порой ощущала себя старухой. Из тех, с кем я начинала, может, человек десять осталось — остальные по другим изданиям разбрелись или вообще профессию сменили. У нас же молодежная газета — соответственно, всегда платили мало.

Раньше вообще так было — на зарплате минимум нарoдa, остальные за штатом, на гонораре. По меркам 87-го года на этом самом гонораре рублей сорок заработать было можно в месяц, ну пятьдесят — вдвое-втрое меньше средней зарплаты. Тот, кому давали в газете полставки — то есть гонорар плюс шестьдесят рублей, — считался счастливцем. А те, кто был на зарплате, вообще к лику избранных причислялись — хотя вся зарплата сто рублей составляла, уборщица получала больше. И лет пять эти цифры не менялись — хотя в конце восьмидесятых начавшие вовсю разворачиваться предприимчивые люди, еще не именовавшиеся бизнесменами и известные как кооператоры, уже миллионами ворочали.

В принципе на то она и молодежная газета — сделал себе имя и уходи. Ну в каких «Известиях» или «Правде» можно было в конце восьмидесятых написать объемную статью о проститутках, или роке, или гомосексуалистах? А в молодежке можно — шеф за каждый спорный, так сказать, материал с вышестоящими инстанциями бился, может, поэтому у нас тираж все время рос и сейчас он под два миллиона.

Так что вплоть до начала девяностых это несложно было — при наличии головы и умения писать — сделать себе имя. А там остепеняйся, иди в солидное издание и пиши какую-нибудь аналитику. К тому же все больше новых газет стало появляться — которые переманивали из существующих изданий всех, кто готов был уйти, тем более деньги предлагали куда большие, чем в нашей конторе.

В общем, текучка кадров всегда была сильная — и за эти почти одиннадцать лет, что я работаю в редакции, пятьсот человек точно через нашу газету прошло, а может, и тысяча. А я все тут — хотя уж вариантов было…

— Пустышка это. — Женька, которому я дала время на раздумья, решительно отодвинулся от стола, скрипя по кафелю железными ножками стула, явно собираясь уходить. — За кофе спасибо, Юль, — пойду, дел по горло. Ты Наташке так и скажи — нечего там ловить, ничего не нароешь…

Я, конечно, не великий психоаналитик — хотя журналистика сродни психологии. Ну если не репортажи пишешь короткие, а пространные интервью, очерки и зарисовки — о людях, в общем. Если в человека не вдуматься — ни черта не выйдет, он тебе штампами отвечать будет, и не статья получится, а скучный и сухой набор слов. А если поймешь его и раскрутишь на разговор — такое расскажет, что заслушаешься.

Это к тому, что я видела, что он нервничает — не нравился ему наш разговор. Хотя очевидных причин для этого не было.

— Жень, ты пойми — ну скажу я Наташке, и что? Шеф сам заинтересовался — и что она сделает? Ты же знаешь — если ему что интересным покажется, ему вынь да положь, — заметила рассудительно. — Ты же сам писал как-то — что за каждым бизнесменом что-то есть, даже за самым честным, потому что бизнес у нас такой, на грани фола. У тебя же досье на всех, связи — неужели не найдешь фактуру?

— Да сказал же — нет там ничего. — Женька оглянулся на дверь в буфет с таким видом, словно ждал спасения. — Если что — сам к шефу схожу и объясню все…

Я была поражена, признаться. Просто так к шефу ходить любителей нет — он мужик нормальный, но припадки случаются. И уж с таким вопросом — отказываться от темы, которая ему показалась перспективной, — только самоубийца может к нему пожаловать. И если человек предпочитает пойти на риск, вместо того чтобы взяться за материал, — для этого нужен повод. И очень серьезный.

— Памяти у него нет ни хрена, у главного, мать его! — То, что вежливый обычно Алещенко выругался, тоже подтверждало, что с ним не в порядке что-то.

Для газеты неформальная лексика — это норма, и используется она обычно обоими полами, но от Женьки лично я ничего такого никогда не слышала. — Он мне прошлым летом Улитина этого подкидывал. Знаешь же, как бывает — кто-нибудь из улитинских конкурентов счеты с ним свести решил, нашел выход на шефа и понес.

Сенсация мол, только копни, кругом аферы, бабки за рубеж качают — а конкретики никакой. Вот и оказалось, что липовая компра — а если что и есть, все так прикрыто, что ничего не найдешь. Шеф меня озадачил, я давай копать, времени кучу потерял — а там пустышка. Я так шефу и сказал — если бы вам хоть один факт дали, Сергей Олегович, я бы через него и другое вытянул. А тут, похоже, просто счеты хотят свести — и газету нашу вслепую использовать…

Женька округлил глаза, качая головой — видно, вспоминая реакцию главного на такую безрассудно смелую речь.

— Думал, уволит сразу — аж краской налился! И давай мне пихать — что не мне на такие темы рассуждать, и он никому газету использовать в корыстных целях не позволяет, и если я не могу материал сделать, надо в этом честно признаться, а не хамить. И тем, кто работать не умеет, надо заявление писать — а тех, кто джинсой кормится, заказухами, он сам поганой метлой выметет. И еще вопрос, кто газету использует для своей корысти — тот, кто хочет ее интереснее сделать, или тот, кто на джинсе деньги колотит, мобильные телефоны покупает и машины и квартиры. Орет, слюна летит — а потом вообще на визг сорвался…

Приступы бешенства у главного я наблюдала не раз — и потому сейчас отчетливо представила себе эту сцену. Вальяжного, солидного Сережу в хорошем костюме, красного от ярости, визжащего, брызгающего слюной. Не идет ему психовать, очень неприятное впечатление остается. Хотя лично мне его ярость никогда не адресовывалась, но я много раз видела, как он на других орал. А с Алещенко это было один на один, и все отрицательные эмоции предназначались ему.

Так что, похоже, и вправду он не смог ничего найти — раз осмелился заявить шефу, что кто-то из его, так сказать, друзей его использует.