Загнанный зверь - Миллар Маргарет. Страница 20

— Что вызвало у тебя такое мрачное настроение?

— Ты не можешь догадаться?

— Конечно, могу.

— Ну, давай.

— Ты попыталась занять денег у Элен, а она послала тебя подальше.

— Нет.

— Мейбл потребовала свое жалованье.

— Опять не то.

— Ну, что-нибудь связанное с деньгами, это уж наверняка.

— На этот раз нет.

Он поднялся и пошел к двери.

— Устал я от этих загадок. Пойду-ка лучше наверх…

— Сядь.

Дуглас остановился в дверях:

— Тебе не кажется, что я слишком взрослый, чтобы ты так мной командовала, словно…

— Сядь, Дуглас.

— Хорошо, хорошо.

— Где ты был вчера вечером?

— Опять все сначала?

— Опять.

— Я вышел погулять. Был чудесный вечер.

— Шел дождь.

— Когда я вышел, еще не шел. Дождь начался около десяти.

— А ты продолжал гулять?

— Ну да.

— Пока не пришел к мистеру Тероле?

Дуглас молча, не мигая, уставился на мать.

— Туда ты и шел, не правда ли, если говорить точнее, в одну из задних комнат его ателье?

Дуглас по-прежнему молчал.

— А может, это была задняя комната не Теролы, а еще чья-нибудь? Говорят, ты не особенно разборчив.

Верна слышала слова, которые произносила, но сама еще не верила им. Она ждала, прижав кулаки к бокам, какой-нибудь реакции сына: удивления, гнева, отрицания.

Он не сказал ничего.

— Что происходит в этом ателье, Дуглас? Я имею право знать. Я плачу за эти самые так называемые «уроки фотографии». Ты действительно изучаешь фотографию?

Дуглас неуверенными шагами подошел к кухонному столу и сел.

— Да.

— Ты находишься при этом за фотоаппаратом или перед его объективом?

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Ты должен понимать, остальные-то понимают. Я слышала об этом вчера вечером собственными ушами.

— Что слышала?

— Слышала о том, какие картинки снимает Терола. Не из тех, что можно поместить в семейный альбом, верно?

— Я не знаю.

— Кому лучше знать, как не тебе, Дуглас? Ты позируешь ему, да?

Дуглас покачал головой. Это было то самое отрицание, которого Верна ждала, о котором молилась, но оно было таким слабым, что казалось, вот-вот переломится.

— Кто это с тобой говорил? — спросил он.

— Мне позвонили, после того как ты ушел.

— Кто это был?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Если обо мне распускают слухи, я имею право знать, кто это делает.

Верна ухватилась за соломинку:

— Слухи? Значит, это только слухи, Дуглас? И в них нет правды? Ни единого словечка?

— Нет.

— О, слава Богу, слава Богу!

Она бросилась к сыну через все помещение с распростертыми объятиями.

Лицо Дугласа побелело, и все тело напряглось от ее ласки. Верна погладила его по голове, поцеловала в лоб, нежно коснулась губами царапин на щеке, бормоча:

— Дуги. Дорогой Дуги. Прости меня, милый.

Ее руки обвились вокруг него, как змеи. Ему стало дурно от отвращения, все тело ослабело от страха. Из горла рвался крик о помощи, но он подавил его: «Господи. Помоги мне, Господи. Спаси меня».

— Дуги, дорогой, мне очень жаль. Ты простишь меня?

— Да.

— Какая я ужасная мать, поверила наговорам. Да, это были наговоры, и больше ничего.

— Пожалуйста, — прошептал он, — ты меня задушишь.

Но он произнес эти слова так глухо, что мать их не услышала. Она прижалась щекой к его щеке.

— Я не должна была говорить тебе такие ужасные вещи, Дуги. Ты мой сын. Я люблю тебя.

— Прекрати это! Прекрати!

Он вырвался из ее объятий, бросился к двери, и через несколько секунд Верна услышала дробный топот его ног по ступенькам.

Она долго сидела с каменным лицом и остановившимся взглядом, словно глухой среди всеобщей болтовни. Потом пошла вслед за ним наверх.

Дуглас лежал, распластавшись поперек постели, лицом вниз. Она не стала подходить к нему вплотную. Остановилась в дверях:

— Дуглас.

— Уходи. Ну, пожалуйста. Я болен.

— Я знаю, — горестно сказала Верна. — Мы должны… вылечить тебя, пригласить доктора.

Он крутил головой на атласном покрывале.

У нее на языке вертелись вопросы: «Когда ты в первый раз познал это? Почему не пришел и не сказал мне? Кто совратил тебя?»

— Мы пойдем к врачу, — сказала она более твердым голосом. — Это излечимо, ты должен вылечиться. Нынче излечивают все что угодно этими чудесными лекарствами — кортизоном, АКТГ [7] и чем там еще.

— Ты не понимаешь. Ты просто не понимаешь.

— А ты объясни. Скажи, чего? Чего я не понимаю?

— Пожалуйста, оставь меня одного.

— Вот чего ты хочешь!

— Да.

— Очень хорошо, — холодно сказала Верна. — Я оставлю тебя одного. У меня есть важное дело.

Что-то в ее голосе встревожило Дугласа, он повернулся на спину и сел:

— Что за дело? Не поедешь же ты к врачу?

— Нет, это должен сделать ты.

— А ты что должна?

— Я, — сказала Верна, — должна поговорить с Теролой.

— Нет. Не езди туда.

— Я должна. Это мой долг, я твоя мать.

— Не езди.

— Я должна встретиться с этим дурным человеком лицом к лицу.

— Он не дурной человек, — устало сказал Дуглас. — Он такой же, как я.

— Неужели у тебя нет ни стыда ни совести, что ты защищаешь такого человека передо мной, своей матерью?

— Я его не защи…

— Где твое уважение к себе, Дуглас, твоя гордость?

В его груди теснилось так много слов, которые он хотел сказать, что они застряли у него в горле, и он не сказал ничего.

— Я пойду к этому Тероле и выложу ему все, что я о нем думаю. И такому человеку позволяют разгуливать на свободе, это просто уму непостижимо. Возможно, он растлил не только тебя, а еще и других юношей.

— Он меня не растлил.

— Ну что ты говоришь, Дуглас? Конечно, растлил. Это он виноват в твоей беде. Если бы не он, ты был бы совершенно нормальным. Уж он у меня поплатится за…

— Мама! Прекрати это!

Наступило долгое молчание. Глаза матери и сына встретились и разошлись, как двое случайных прохожих на улице.

— Значит, Терола, — сказала она наконец, — был не первым.

— Нет.

— А кто был первым?

— Я забыл.

— Когда это случилось?

— Не помню, слишком давно.

— И все эти годы… все эти годы…

— Все эти годы, — медленно повторил он, используя ее слова как оружие против нее самой и против себя.

Он не слышал, как она вышла, но, когда поднял глаза, в комнате ее не было и дверь была закрыта.

Он вновь лег на кровать, стал слушать стук дождя по крыше, попискивание крапивника, который схоронился под свисающим краем крыши и жаловался на непогоду. Каждый звук был четким и определенным: поскрипывали эвкалипты на ветру, лаяла колли у соседей, протарахтел «додж» на подъездной дорожке — вернулась Мейбл, — хлопнула автомобильная дверца, тикали электрические часы у изголовья.

Дугласу казалось, что раньше он никогда не слышал этих звуков, а теперь, когда познакомился с ними, каждый из них звучал по-особому пророчески. В эту минуту Дуглас сам был и крапивником, и дождем, и стонущим на ветру деревом. Он раздвоился, был одновременно и активным, и пассивным началом, и мужчиной, и женщиной.

«Все эти годы, — бормотали часы, — все эти годы».

Верна снова постучала в дверь и вошла. Она оделась соответственно погоде в красный непромокаемый плащ с островерхим капюшоном.

— Вернулась Мейбл, — сказала она. — Говори потише. — У нее слух, как у лисицы.

— Мне нечего тебе сказать.

— Что ж, может, надумаешь к тому времени, как я вернусь.

— Ты едешь к Тероле?

— Как сказала.

— Пожалуйста, не езди.

— Я должна задать ему несколько вопросов.

— Спроси лучше меня. Я отвечу. Расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

— Перестань уговаривать меня, Дуглас. Меня это раздражает. — Верна поколебалась. — Разве ты не понимаешь, что я выполняю свой долг? Делаю то, что сделал бы твой отец, если бы был жив. Этот Терола развращен до мозга костей, а ты стараешься защитить его. Почему? Ты обещал рассказать мне все. Так скажи: почему?