Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь. Страница 106

— Ситуация такая, Николай Константинович, — говорил Бокий, умело управляясь с рулем. — Не скрою от вас: реакция вождя на послание махатм усложнила ситуацию с продолжением вашей экспедиции. Нет, нет, не волнуйтесь так! Никакого запрета. Но Трилиссер и Ягода могут воспользоваться. Впрочем, я думаю, спасет экспедицию политическая обстановка на границах Китая и Индии. И в разработанной акции наша с вами экспедиция — козырная карта. Тем не менее надо закрепить неотвратимость продолжения экспедиции. И есть человек, который является ее горячим сторонником, необходимо заручиться еще раз его поддержкой. Я предпринимаю усилия с целью организации вашей встречи с ним. Но на это может уйти достаточно много времени.

— Кто? — Не хватало воздуха. — Кто этот человек?

— Феликс Эдмундович Дзержинский.

И действительно, на организацию встречи Рериха с главой НКВД и председателем Совета народного хозяйства понадобилось больше месяца.

Все это время Николай Константинович регулярно встречался с Бокием и заместителями Дзержинского Трилиссером и Ягодой — шла кропотливая разработка двух вариантов операции «Тибет-XIV», вернее, ее продолжения.

И во всех подробностях с этой кропотливой работой была знакома Елена Ивановна и — в этом не приходится сомневаться — наверняка заочно принимала участие в ней. Вот запись из ее дневника (она его вела всю жизнь так же регулярно, как и ее супруг):

6 июля 1926 года. Можно ручаться относительно успеха Таши-ламы, но необходимо воздвигнуть претворение буддизма в ленинизм. Сумейте найти нужную ноту с монгольским правительством. Нужно горами двигать. Но не трудно подхвалить молодую страну. Действуйте, прежде всего все для действия 17-го. Старайтесь успеть.

Ничего не понятно, дамы и господа! Не так ли? Похоже на зашифрованные директивы. Потерпите немного — скоро все разъяснится. И обязательно запомните эту фразу: «все для действия 17-го».

Что же касается программы пребывания Рерихов в столице Новой страны, то есть свободного времяпрепровождения, то оно оказалось никчемным, пустым; сам живописец и члены его семьи были ограничены во встречах и даже в перемещении по Москве, всюду их сопровождали; никаких публичных выступлений, молчали об их появлении в Советском Союзе газеты и радио, Николай Константинович вынужден был отказаться от своей персональной выставки, которую старались было организовать некоторые деятели культуры, плохо информированные…

Угнетало же и повергало в депрессию (чувство, совершенно не свойственное Рерихам) осознание: их миссия в Советскую Россию провалилась — рухнул великий замысел.

Елена Ивановна отмалчивалась. Был немногословен и Николай Константинович. Но, не сговариваясь, они думали дни и ночи об одном и том же. Об одном и том же… Они не собирались сдаваться.

Лишь однажды живописец сказал, нарушив тягостное молчание за вечерним чаем:

— Мы поспешили. Время еще не настало. Но оно придет. Обязательно придет, Лада!

И Елена Ивановна увидела упрямо, судорожно сжатые губы Рериха, придавшие его лицу новое, совершенно незнакомое выражение: уверенность и воля, помноженные на темный гнев, застыли на нем.

— Пока надо победить в малом, — сказала она.

— Да, — живо откликнулся он. — В малом — в сердце Гималаев…

Два события, произошедшие за это время, заслуживают внимания.

Официальным местом работы Блюмкина был, как известно, Наркомторг. И однажды Константин Константинович предложил живописцу посетить его «трудовые пенаты», как он выразился, демонстрируя эрудицию:

— С вами хочет познакомиться мой начальник — товарищ Каменев.

Встреча таила в себе нечто неожиданное. В кабинете Льва Борисовича Каменева, в который ввел Рериха Блюмкин, любезно, даже с поклоном, распахнув перед художником дверь, кроме руководителя наркомата торговли присутствовала его супруга Софья Давыдовна (сестра Троцкого, между прочим), глава Всесоюзного общества культурных связей с заграницей. И художнику было сделано предложение.

— Дорогой Николай Константинович! — сказала Софья Давыдовна. — В Европе и в Соединенных Штатах Америки вы пользуетесь колоссальным авторитетом, вас знают, и как выдающегося живописца и как масштабного деятеля в области культуры. И у нас к вам ответственное предложение…

— Дело в том, — перехватил у супруги инициативу Каменев, — что мы нуждаемся в валюте…— («Кто в ней не нуждается», — усмехнулся про себя Рерих.) — В огромном количестве валюты. Наша страна в кольце враждебных капиталистических государств. Война, как показывает анализ политической конъюнктуры, неизбежна. Мы вынуждены создавать свою мощную оборонную промышленность. Вот на нее и нужна валюта. И мы изыскали несколько источников. Среди них — продажа за рубеж некоторых картин из наших национальных галерей, включая Третьяковскую и Русский музей в Петрограде.

— Что?..

— Погодите, погодите, Николай Константинович! Не волнуйтесь так! Проданы будут произведения искусства, не имеющие особой художественной ценности.

— Вот здесь, уважаемый академик, и понадобятся ваши знания, эрудиция, — заспешила Софья Давыдовна. — Словом — не откажетесь ли вы, во-первых, быть нашим консультантом, экспертом при отборе? А во-вторых, мы просим вашей помощи в организации продажи этих произведений искусства… Кроме того, следует реализовать огромное количество икон, всякой там церковной утвари из серебра, золота, с драгоценными камнями, то есть того хлама, который был реквизирован в закрытых советской властью церквях и монастырях, этих рассадниках невежества и мракобесия… Нас прежде всего интересует рынок… ну… или спрос на все это в Соединенных Штатах Америки. Поэтому мы и решили обратиться к вам. От каждой реализации вы, естественно, будете получать процент…

«Какой?» — чуть не сорвалось с языка Николая Константиновича.

Что-то увидев в его лице, Каменев заверил:

— На сей предмет договоримся.

— Мы ждем ответа, товарищ Рерих, — твердо сказала руководитель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.

— Что же, — без промедления ответил художник. — Раз надо… Я готов послужить отечеству.

…Уже было получено разрешение на продолжение Трансгималайской экспедиции, были оформлены все необходимые документы, решались финансовые вопросы, формировался основной костяк каравана.

Из США Рерих срочно вызвал своих верных друзей Лихтманов, директора музея своего имени в Нью-Йорке Зинаиду Григорьевну, урожденную Фосдик, и ее мужа, пианиста Мориса Лихтмана.

«Для Москвы они члены экспедиции, — рассуждали Рерихи, — а для нас — наши представители здесь: необходимо отобрать то, что новые хозяева России собираются реализовать из галерей, музеев и церквей. Сначала оценить на месте. Потом Лихтманы займутся реализацией в Штатах. Они в этом деле специалисты и практики». Кроме того в экспедицию был приглашен врач-психиатр Константин Николаевич Рябинин, с которым живописец не виделся десять лет, но запомнил навсегда. Да, да! Тот самый, который в десятые годы в Петербурге познакомил Рериха с японским дипломатом Есуко Мицуоко. Почему?.. Зачем?.. Может быть, нам удастся найти ответы на эти вопросы.

…Однажды позвонил Трилиссер.

— Николай Константинович, я знаю, что сегодняшний вечер у вас свободен. Пришлю машину. Мне надо с вами проконсультироваться по одному интересующему меня вопросу. И вас ждет, убежден, интересная встреча.

Рерих знал: от таких предложений отказываться нельзя.

В кабинете Михаила Абрамовича Трилиссера оказались еще двое: Бокий и… мистический ученый Александр Васильевич Барченко.

Заместителя Дзержинского интересовал единственный вопрос: как Рерих относится к убежденности их профессора в том, что страна Шамбала и все, с ней связанное, — реальность? Готовя продолжение операции «Тибет-XIV», Трилиссер из скептика постепенно превратился в «верующего» и тоже жаждал приобщения к «великой тайне».

Взглянув на Бокия, Николай Константинович понял: «Темнить нельзя». И он произнес короткую, но страстную речь, смысл которой сводился к одному: Шамбала и ее «великие учителя» — реальность.