Сад мучений - Мирбо Октав. Страница 30

На его лице лежало странное выражение меланхолии и в то же время гордости, в то время как его движения доказывали сильное утомление.

– И, однако, я, говорящий с вами, миледи, – продолжал он, – конечно, не простой человек. Я могу гордиться, что всю свою жизнь бескорыстно работал на славу нашей великой империи. Я всегда был первым в изобретении мучений. Поверьте мне, я изобрел на самом деле дивные вещи, восхитительные казни, которые в другое время и при другой династии принесли бы мне богатство и бессмертие. Ну, что же? И на меня едва обращают внимание. Меня не понимают. Скажу откровенно: меня презирают. Что же делать? Ныне талант не ценится ни во что, никто к нему больше не выказывает никакого почтения. Уверяю вас, это тяжело! Несчастный Китай, прежде такой художественный, такой знаменитый! Ах! Я очень боюсь, не будет ли он в скором времени завоеван?

Жестом пессимизма и отчаяния он брал Клару в свидетели этого упадка.

– Наконец, что же, миледи? Как же тут не плакать? Ведь я именно выдумал мучение посредством крысы. Пусть духи разорвут мою печень, если это не я! Ах, миледи, уверяю вас, необыкновенная пытка. Все в ней есть: оригинальность, живописность, психология, умение причинить боль. А к тому же она была бесконечно смешна. Она вдохновлялась старой китайской веселостью, совершенно забытой в наши дни. Ах, какой смех вызывала она у всех! Какой источник для томных разговоров! Ну, и они отвергли ее. Лучше сказать, она не понравилась им. И однако три опыта, произведенные нами перед судьями, имели колоссальный успех.

Так как не было видно, что мы сочувствуем ему, что, скорее, его жалобы старого чиновника надоедают нам, то палач повторил, напирая на слова:

– Колоссальный! Ко-лос-саль-ный!

– А что это за мучение при помощи крысы? – спросила моя подруга. – И почему я совершенно его не знаю?

– Шедевр, миледи, настоящий шедевр! – подтвердил зычным голосом толстяк, дряблое тело которого еще более ушло в траву.

– Я согласна. Но в чем же дело?

– На самом деле, шедевр! И вы видите ли, вы совсем не знаете его… никто не знает. Какая жалость! Как же вы хотите, чтобы я не был униженным?

– Вы можете описать его нам?

– Могу ли? Конечно, да, могу… Я сейчас вам все объясню, а вы судите сами. Слушайте.

И толстяк продолжал, точными жестами обрисовывая в воздухе формы:

– Вы берете осужденного, очаровательная миледи, или кого-либо другого – потому что для успешного действия моего снаряда необходимо, чтобы наказуемый был к чему бы то ни было осужден; вы берете человека, насколько возможно молодого, сильного, у которого были бы очень упругие мускулы, исходя из того принципа, что чем больше силы, тем сильнее будет борьба, а чем сильнее печаль, тем больше муки. Хорошо. Раздеваете его. Хорошо. И когда он будет совершенно голый, – понимаете, миледи? – вы заставляете его согнувшись стать на колени на землю, к которой прикрепляете его цепями, прикованными к железным кольцам, сжимающим ему затылок, запястья, колени. Хорошо. Не знаю, достаточно ли понятно я объясняю? Тогда в большой горшок со сделанным на дне небольшим отверстием – цветочный коршок, миледи, – вы сажаете огромную крысу, которой в течение двух дней не давали пищи, чтобы возбудить ее свирепость. И этот горшок с крысой, как огромную кровососную банку, вы, посредством крепких ремней, привязанных к надетому на него кожаному поясу, герметически прикрепляете к ягодицам осужденного. Ах! Как это понятно!

И он лукаво смотрел на нас из-под опущенных век, чтобы следить, какое впечатление произвели на нас его слова.

– И тогда? – просто спросила Клара.

– Тогда, миледи, в маленькое отверстие горшка вы вставляете – угадайте, что?

– Разве я знаю!

Добряк потирал руки, ужасно улыбался и продолжал:

– Вы вставляете железный стержень, раскаленный докрасна в горне, в подвижном горне, который должен находиться около вас. И когда будет вставлен железный стержень, то что произойдет? Ах! Ах! Ах! Представляете ли вы себе, миледи, что должно произойти?

– Но говорите же, старая болтушка! – приказала моя подруга, гневные ножки которой топтали песок аллеи…

– Ну! ну! – успокаивал пространный мучитель. – Немножко терпения, миледи… Будем идти методически… Итак, вы вставляете в дыру горшка железный прут, докрасна раскаленный в горне. Крыса захочет убежать от ожогов прута и от его света. Она беснуется, скачет, вертится и прыгает, кружится по стенкам горшка, карабкается и бегает по ягодицам человека, которые она сначала щекочет, а потом рвет своими лапами и кусает острыми зубами, ища выхода сквозь истерзанное и окровавленное тело. Но выхода нет. Или, по крайней мере, в первые минуты бешенства крыса не находит выхода. А железный прут, медленно и искусно направляемый, все продолжает приближаться к крысе, угрожает ей, опаливает шерсть. Что вы скажете о такой прелюдии?

Он несколько секунд отдувался и важно, авторитетно продолжал поучать:

– Главное достоинство здесь состоит в том, что надо уметь продолжить эту первоначальную операцию насколько возможно дольше, потому что законы физиологии вас учат, что нет ничего ужаснее, как соединение на человеческом теле чесотки и укусов. Может даже случиться, что пациент сойдет от этого с ума. Он воет, рвется. Его тело, свободное в промежутках железных поясов, трепещет, вздувается, корчится, трясется от мучительной дрожи. Но члены крепко держатся цепями, горшок – ремнями. А движения осужденного только увеличивают бешенство крысы, к которому скоро присоединяется опьянение кровью. Великолепно, миледи.

– И, наконец? – спросила отрывистым и дрожащим голосом слегка побледневшая Клара.

Палач щелкнул языком и продолжал:

– Наконец, – потому что я вижу, вы очень торопитесь узнать развязку этой великолепной и веселой истории – наконец, под угрозой раскаленного прута и благодаря нескольким своевременным ожогам, крыса, наконец, находит выход… естественный выход, миледи, и какой омерзительный! Ах! Ах! Ах!

– Какой ужас! – воскликнула Клара.

– А, как видите! Вы сами это сказали… И я очень горжусь, что вы так заинтересовались моим мучением… Но подождите. Крыса проникает, вы уже сами знаете, каким способом, в тело человека, расширяя лапами и зубами… нору. Ах! Ах! Ах! Нору, которую она роет бешено, как в земле. И она околевает, задохнувшись, в то время, как и осужденный после получаса невыразимых и несравнимых мук падает от кровотечения, если не от чрезмерности страдания, или от припадка ужасающего умопомешательства. Во всяком случае, миледи, поверьте, какова бы ни была окончательная причина этой смерти, все это необычайно прекрасно!

Довольный, с видом торжества и гордости, он заклю

– Разве это не необыкновенно красиво, миледи? Разве здесь, действительно, не чудесное изобретение, великолепный шедевр, классический в некотором роде,,которому вы напрасно будете искать чего-либо соответствующего в прошлом? Я не желаю хвастаться, миледи, но согласитесь, что демоны, населявшие прежде леса Юннама, никогда не воображали подобного чуда. Ну, а судьям оно не понравилось. Вы понимаете, я представил им нечто бесконечно славное, нечто единственное в своем роде, способное воспламенить вдохновение наших величайших артистов. Им это не нравилось. Они больше ничего не хотят, ничего больше! Возвращение к классической традиции устрашает их. Не считая уже всевозможных нравственных помех, которые очень тяжело Констатировать. Интриги, взятки, конкурирующая продажность, отвращение к справедливости, ужас перед красотой, мало ли чего! Я уверен, что вы, по крайней мере, думаете, что за такую услугу меня возвысили в чин мандарина? Как же! Ничего, миледи, я ничего не получил. Вот они, характерные признаки нашего упадка. Ах, мы – конченый народ, мертвый народ. Могут прийти японцы, мы более не способны противиться им. Прощай, Китай!

Он умолк.

Солнце склонилось к западу, и тень от эшафота,:перемещаясь вместе с солнцем, распростерлась теперь на земле. Лужайки сделались еще более ярко-зелеными; розовое и золотистое испарение поднималось от политых кустов, а цветы казались маленькими разноцветными звездочками на зеленом своде.