Северяне - Мищенко Дмитрий Алексеевич. Страница 30

Всеволод лежит навзничь, разглядывая в просветах меж ветвями усеянный звездами небосвод. Потом повернулся на бок и, подперев рукой голову, долго смотрел на залитую лунным сиянием поляну, прислушиваясь к пофыркиванию коней на пастбище. Хорошо им сейчас под чистым и прохладным небосклоном! Ни солнца, ни духоты, ни надоедливой днем мошкары. И волки к ним не подступятся: от них охраняют табун костер да псы сторожевые. Пасутся на воле добрые кони. А потом будут спать. Сойдутся в кучу, станут голова к голове и стоя заснут спокойно, без тревог, без забот…

А ему вот не спится. Сколько дней и ночей минуло, а покой не приходит. И нет утешения ни в чем. Кручина закралась в сердце и грызет днем и ночью. Хочется забыться, развеять горькие думы, уйти от них. Да куда от них денешься? Без устали теснятся в голове и спать не дают до самого рассвета, пока не свалишься в изнеможении, не забудешься в недолгой зыбкой дреме.

Что делать? Как быть? Оставить все – отца, и Северянщину, и злую долю свою холопскую? Куда деваться подневольному холопу? Уехать подальше из этих мест? Туда, где никто не знает ни его, ни отца… И найдешь ли там покой? Не усыпит чужбина горя, не развеет тоску-печаль… А может, еще больше ее раздует, согнет в три погибели, не успокоит, а сожжет его… Больше жизни любит он Черную. Повелела бы – на край земли пошел бы за нею, на поединок Вышел против самого кагана. Не только телом и духом – великой любовью своей к княжне одолел бы противника, поверг его наземь.

Почему в ту ночь не поняла она, как велика его любовь, испугалась? Почему в один миг изменилась она? Такой была доверчивой и искренней, сама поверяла все тревоги и думы свои…

Нет, не понять ему ни нрава, ни прихотей княжны. Ведь он простой пастух, да и холоп к тому же! Безумна сама мысль, что может дочь князя полюбить холопа. Никогда тому не бывать! Забыл он разве, что для холопа княжна – как звезда в небе, не достать ее во веки веков…

«Да, значит, правду говорил отец в ту грозовую ночь, – думал Всеволод. – Не миновал меня земной огонь. Полетел на него бездумно и упал с обожженными крыльями. А впрочем, может, и не бездумно. Ведь говорил я отцу, что все равно полечу на свет…» Холоп… Вот где причина всех несчастий. Как избавиться от горькой доли? Над этим надо думу думать. Он силен и молод. Он может постоять за себя.

Увидеть бы теперь княжну хоть раз. Он знал бы, что сказать ей! Но где ее встретишь? В леса эти она уж больше не приедет, в Чернигов ему нельзя. А до Ивана Купалы будущего лета хозары принудят князя отдать дочь за кагана. Либо силой возьмут. Сила у них большая… А что, если князь отважится постоять за дочь? Если хозары пойдут походом на Чернигов? Если будет злая сеча? Если нужны князю храбрые воины?..

Всеволод быстро поднялся и сел.

Отец услышал это движение, пытливый и настороженный взгляд его обратился к сыну. Осмомысл тоже не спит. Как ни хитрит, как ни отмалчивается Всеволод, отца не проведешь, он понимает, что там, на озере, стряслось что-то недоброе. С тех пор как вернулся сын с озера, мрачнее тучи ходит по пастбищу. Ни днем ни ночью не ведает покоя. И его, Осмомысла, заставил неотвязно думать: почему не вернулась княжна, исчезла, не простясь, не отблагодарив даже за гостеприимство. Нет, неспроста это. А Всеволод твердит одно: «Отъехала в Чернигов» – и ни слова больше.

Поссорились, наверно? А может быть, и хуже. Ужели попрекнула его княжна холопством? Совесть его мучит или обида раздирает сердце? Скорей, обида горькая. Только она могла прибить так сына.

Конюший тихо спросил:

– Не спишь, Всеволод?

– Не сплю.

– Терзаешься? Всеволод молчал.

– Не я ли говорил: обходи стороной княжну. Не слушал, своевольничал, а теперь мучаешься, как несмышленыш, что сам себя в капкан по дурости загнал.

– Ничего…

– Ничего? Разве я не вижу, не знаю, как тяжко тебе, как разрывается обиженное княжной сердце.

– Пусть терзается. Я все равно не отступлюсь, – сурово и решительно ответил юноша.

– От чего? Что у тебя осталось? Только и радости было, что покой души, да, видишь, и тот украли.

– Сила осталась, – твердо возразил Всеволод. – А пока есть сила, до тех пор будет жить надежда. Я так легко не отступлюсь. Я буду бороться, отец!

– За княжну?

– Всего прежде за честь, за доброе имя свое, за достойность человеческую, а потом уже и за княжну… Тем самым уже и за княжну.

Конюший помолчал, глядя на сына, силясь понять, о чем он речь ведет.

– Но с кем? С кем станешь ты бороться? Я что-то не разумею, о ком ты говоришь.

– А я, отец, и сам пока не знаю… Однако завтра еду в Чернигов.

– В Чернигов? Зачем туда?

– Княжна говорила, что хозары вот-вот походом ратным пойдут на северян. Там скоро будет сеча кровавая. А если так, то князь поспешно будет набирать дружину. Вот я и наймусь.

– В дружинники? Ты же холоп! Тебе…

– Какой я холоп? – гневно оборвал его Всеволод, – За что я должен быть холопом? В чем повинен?

Осмомысл не дрогнул, не ссутулился под тяжестью сыновьих слов. Сердце его больно сжалось в груди.

«Вот оно как! Значит, отцовская вина камнем легла ему на сердце. И давит, мучает, гнет к земле. Особливо теперь, после встречи с княжной, почувствовал он на себе тяжесть холопской колодки. И невмоготу ему ходить в ней, сразу хочет порвать ненавистные путы!..

Да это ж хорошо, – вдруг обрадованно подумал Осмомысл, – значит, заговорила в нем молодая отцовская удаль! Из Всеволода может выйти храбрый дружинник и даже витязь. Ведь он не тратил попусту время, с любовью и старанием примерным учился от меня ратному делу. В сильного воина вырос на пастбище. Не только подконюший, я сам уже не одолею его копьем. А про сечу и говорить нечего: вьюном вьется в седле. И бьет без промаха, разит метким ударом. Вот только удастся ли ему проникнуть ко двору, в дружинники к князю?» Всеволод, видимо, отгадал его сомнения:

– Время тревожное, отец. Не будет князь допытываться, кто я и откуда. Был бы хорош дружинник, силен и смел! А станут спрашивать – совру, скажу, что из Засулья прибыл к князю на службу ратную.

– Но ведь там княжна, – пытался возразить конюший. – В Чернигове она может встретить и выдать тебя.

– Не выдаст! Да и где она меня увидит? На пирах она не бывает. А среди дружинников тем паче. Мне бы до первой сечи, – решительно и твердо добавил Всеволод, – а там уж я себя явлю. Мечом и копьем проложу дорогу: сначала средь врагов Северянщины, а потом и до княжны.

Осмомысл не стал перечить. Зачем? Все это пока мечты. А как оно будет на деле, время покажет. Хорошо, что сын поедет в Чернигов, что он намерен поднять меч за свою родину. А коли так, то рано или поздно он схватится и с тем, кто станет на его пути к княжне. Наживет себе там Всеволод врагов. И первым среди них будет князь Черный. Но выстоит ли сын в неравной битве? Страшно за него… Но нет, видно, пути иного. И ждать больше нельзя. Постарел уже он, Осмомысл, не по силами ему теперь искать встречи с князем. Да помогут боги сыну отомстить за отца.

XXIV. ПРИСЯГА НА ВЕРНОСТЬ

Однажды под вечер Мстислав наведался к Амбалу не только со Всеславом. Позади него толпились, поблескивая черными глазами, еще какие-то дружинники.

Ключник насторожился. Хотел было сослаться на нездоровье, спровадить незваных гостей, но, встретив на себе пристальный взгляд одного из них, сдержался и подал заказанное Мстиславом вино.

Та же подозрительная настороженность, предчувствие чего-то недоброго, какой-то грозящей беды заставила Амбала налить дружинникам по второй чаше. Но когда захмелевший Мстислав приказал подать по третьей, Амбал отважился и отозвал его в сторону.

– Ты так задолжался, – тихо сказал он Мстиславу, – что и в жизнь не выплатишь. Ведаешь ли хоть, как велик твой долг?

– Какой там долг! – громко и заносчиво крикнул Мстислав, нисколько не заботясь о сохранении втайне своей беседы с Амбалом. – Мы княжьи дружинники, и все, что есть у него в подвалах, наше. Понял?