Сон №9 - Митчелл Дэвид Стивен. Страница 57

– Извините,– сказала госпожа Хохлатка.– Я ищу рыночную площадь.

Он сердито посмотрел на нее.

– Вы на ней стоите.

Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.

– Этот пустырь?

– Здесь идет война, леди, если вы не заметили!

– Но ведь людям все равно нужно есть?

– Есть что? Мы в осаде.

– В осаде?

Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына, который осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.

– Ну, в наши дни «осаду» называют «санкциями». Это слово легче проглотить.

– Подумать только… а между кем идет война?

– Шш-ш-ш! – Человек оглянулся по сторонам.– Это засекречено! За подобные вопросы вас арестуют!

– Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?

– Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом! Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение – никогда не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.

– Какой ужас!

А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:

– Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца.

– Мешок из-под удобрений зашевелился – из него выползла жена изможденного человека.

– Яйца?

Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:

– Яйца!

Это слово ударной волной разлеталось во все стороны, сотрясая полуденное безмолвие.

– Яйца!

Из канав вылезали безрукие сироты.

– Яйца!

По мостовой стучали клюками старухи.

– Яйца!

В бездверных дверных проемах появлялись мужчины с ввалившимися от голода глазами.

– Яйца!

Статую окружило зловещее сборище. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку:

– Что вы, что вы, не нужно…

Толпа заволновалась – на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота и жадно протянутых рук и унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа Хохлатка в ужасе закудахтала, видя, как ее яйца катятся во все стороны и превращаются в размазанное по земле месиво из скорлупы, желтка и белка. Госпожа Хохлатка захлопала крыльями и поднялась над толпой – она не летала с тех пор, как была желторотым цыпленком, и ей удалось продержаться в воздухе лишь считаные секунды. Единственным местом поблизости, которое могло бы сойти за насест, оказались похожие на велосипедный руль усы любимого главнокомандующего. Толпа наблюдала за ней, охваченная благоговейным страхом.

– Она взлетела! Эта дама взлетела!

Лишь немногие еще дрались за ошметки раздавленных яиц. Остальные глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:

– Никакая она не дама!

– Я безусловно дама! – негодующе возразила госпожа Хохлатка.– Мой отец был королем курятника!

– Дамы не летают! Это курица!

– Я – дама!

И вдруг – слово охватило голодный город, как греческий огонь охватывает колючие кустарники Коринфа. Не «дама», не «курица», а:

– Курятина! Курятина! Курятина!

Госпожа Сасаки наливает суп мисо из кастрюльки в стоящую передо мной глубокую лакированную тарелку. Рыба-коиваси и кубики тофу. Андзю любила коиваси – наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов кружится на дне тарелки, словно оседает взбаламученный ил. Желтый маринованный дайкон, рисовые шарики с лососем, завернутые в листья водорослей. Настоящая домашняя еда. У себя в капсуле я живу на тостах и йогурте, да и то если встану пораньше, такие же вещи готовить слишком хлопотно. Я знаю, что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще не проснулся. Я ем, чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.

– Госпожа Сасаки, я могу вас спросить?

– Догадываюсь, что тебе интересно.

– Где я?

Она передает мне тарелку.

– Ты не спросил у Бунтаро?

– Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.

– Что ж, ты в доме моей сестры и зятя.

– Они – та пара на фото в ракушечной рамке, что висит над факсом?

– Да. Я сама сделала этот снимок.

– А где они сейчас?

– В Германии. Ее книги там очень популярны, поэтому издатель устроил ей литературное турне. Ее муж изучает европейские языки, так что, пока она исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.

Я прихлебываю суп.

– Это здорово. Так она писатель? Это она работает на чердаке?

– Ей больше нравится, когда ее называют «рассказчицей». А я все думала, сумеешь ли ты найти кабинет.

– Но ведь это ничего, что я туда забрался? Я, э-э, даже начал читать рассказы, которые нашел на столе.

– Не думаю, что моя сестра стала бы возражать. Непрочитанные рассказы – не рассказы.

– Ваша сестра, наверное, особенный человек.

– Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?

– Из-за этого дома. Мы в Токио, но кажется, что вокруг лес Кофунского периода [104]. Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.

Когда госпожа Сасаки улыбается, ее губы складываются бантиком.

– Я обязательно ей передам. Ей это понравится. Моей сестре не нужен телефон – видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что этому миру нужно меньше коммуникации, а не больше.

Госпожа Сасаки берет апельсин, режет кружочками на деревянной доске и выжимает сок для приправы. Садится за стол.

– Миякэ-кун, я думаю, тебе не стоит возвращаться в Уэно. У нас нет доказательств того, что те люди или их сообщники хотят тебя найти, но у нас нет и доказательств того, что они этого не хотят. Мне кажется, что рисковать нельзя. Ведь в пятницу они знали, где тебя найти. На всякий случай я позаботилась, чтобы твое личное дело в Уэно затерялось. Думаю, тебе надо тихо посидеть здесь до конца недели. Если кто-нибудь будет расспрашивать про тебя в «Падающей звезде», Бунтаро скажет, что ты уехал из города. Если нет – на горизонте чисто.

Это разумно.

– Я согласен.

– О будущем побеспокоишься через неделю.– Госпожа Сасаки разливает чай.– А пока – отдыхай. В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.

Зеленый чай с ячменными зернами.

– Почему вы с Бунтаро мне помогаете?

– «Кому» значит больше, чем «почему». Ешь.

– Я не понимаю.

– Неважно, Эйдзи.

В тот же день, позднее. Звонок в дверь, и сердце снова уходит в пятки. Откладываю рукопись. Если это не Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я сижу в кабинете на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Я уже привык к тишине, наполняющей этот дом, и уже различаю, что мне кажется, а что нет. Вот распахивается дверь, шаги в коридоре. Книги замерли, прислушиваясь вместе со мной.

– Миякэ! Расслабься! Это Юдзу Даймон! Выходи, выходи, хватит прятаться! Мне дал ключ твой домовладелец.

Мы сталкиваемся на лестнице.

– Выглядишь лучше, чем в прошлый раз,– замечаю я.

– Большинство жертв дорожных происшествий выглядит лучше, чем я выглядел в прошлую пятницу,– отвечает он.– А вот ты выглядишь хуже. Ух ты! Это они так тебе глаз разукрасили? – На его футболке надпись: «Все мы смертны».– Я пришел извиниться перед тобой. Я даже подумал, что должен отрезать себе мизинец.

– Что бы я стал делать с твоим мизинцем?

– Да что угодно. Заспиртовал бы его и держал в шкатулке с эмалью: идеальная штука, чтобы ковырять в носу в изысканном обществе. А какой предмет для разговора: «Знаете, когда-то он принадлежал знаменитому Юдзу Даймону».

– Спасибо, но уж лучше я буду ковырять собственным пальцем. И потом,– я неопределенно машу рукой,– я ведь сам решил вернуться, ты тут ни при чем.

– Да, кстати, вот тебе десять пачек сигарет, чтобы ты смог перекантоваться,– говорит он. Я понимаю, что он до сих пор в сомнениях насчет того, хочу я его убить или нет.– Если бы я отрубал себе палец всякий раз, когда приходилось извиняться, сейчас от моей руки осталась бы одна лопатка. «Мальборо». Я вспомнил, что ты курил «Мальборо» в бильярдном зале в тот великий вечер. А твой домовладелец подумал, что тебе понравится, если твоя гитара составит тебе компанию, так что я захватил ее с собой.