Сон №9 - Митчелл Дэвид Стивен. Страница 98

– Ты вырос, Эйдзи,– сказала она, когда я втащился в комнату и сел на стул. Я был твердо настроен на ссору.

– А ты нет.

Тетя Толстосум поспешно сказала:

– Эйдзи так вытянулся за последние месяцы. А его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару, Эйдзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.

Я обратился к дужке ее очков:

– Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзю утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.

Мать пряталась в сигаретном дыму.

Тетя Толстосум разливала чай.

– Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и мне кажется, тебе следует извиниться.

Я уже был готов встать и уйти, но мать опередила меня. Она взяла сумочку и повернулась к тете Толстосум:

– В этом нет необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не согласна. С чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать эти семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения могут обернуться невыносимой мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли. Передайте привет моему брату. Через пятьдесят минут будет ночной поезд в Токио, надеюсь успеть на него.

Может быть, прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из того, что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз своей матери я не помню.

Морской Ангел открывает банку кофе и включает радио. Когда мы проезжаем мост Симоносэки [144], словно за компанию, включается солнце. Я снова на Кюсю. Я улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии,– вот как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии – это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифические создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Морской Ангел вспоминает о моем присутствии:

– Как говорила моя дорогая мамочка каждое утро: «Вставай пораньше, рассвет – это дар небес». Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю…

– Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти. Господин Аояма опускает свой бинокль и возится с настройкой. На нем униформа сотрудника ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в Уэно.

– Смерть – это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это как получить старый долг. Кстати, я Должен извиниться за то, что обвинил тебя в шпионаже.

– Забудьте. У вас был сильнейший стресс.

– Господин Аояма поглаживает верхнюю губу:

– Я сбрил усы.

– И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.

– Я думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших вехах своей жизни.

– И для вас нет более важной вехи, чем смерть.

– Ты верно подметил, Миякэ.

– Можно спросить вас, как я умер?

– Ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет из Китакюсю в Миядзаки. Это всего лишь сон.

– Мне никогда раньше не снились такие… непохожие на сон сны.

– Сны живых людей могут зависеть от их Умерших. Присмотрись повнимательней…

Мы летим. Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня за спиной приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под нами – розовые меренги облаков. Земля набегает накипью и уносится прочь.

– Еще одно преимущество, которым мы, умершие, располагаем,– это неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.

– Вы – мой Умерший?

– Я нанял тебя, а ты нанял меня.

– А почему Андзю никогда не приходила?

– Почти.– Господин Аояма смотрит на часы у себя на руке.– Над этим вопросом работают.

– Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?

– Тоже мне, большое дело.

– И вы действительно можете видеть… все? – Я думаю о своих проделках с Зиззи Хикару.

– Да, если хотим. Но ты бы стал смотреть телевизор с миллиардом каналов? Так мало внимания к божественным предначертаниям. Творящие зло воображают, что их преступлениям нет равных, но если бы они только знали. Нет. Цель моего появления в твоих утренних снах – искупление грехов.

– Э-э… ваших или моих?

– Наших. Я так плохо обращался с тобой в Уэно. Даже при том, что ты плюнул в мой чайник.

– Мне очень не по себе оттого, что я это сделал.

Господин Аояма смотрит в свой бинокль.

– Газетам, что выйдут через пару дней, будет не по себе до невероятия. Взгляни. Искупление близко.– Господин Аояма указывает вниз.

Облака расползаются, как древние свитки,– и я вижу наш тайный пляж, прибрежную скалу и камень-кит. На камне-ките, ссутулившись в горестном одиночестве, сидит девочка. Андзю, конечно.

– Незаконченное дело, Миякэ.

– Я не понимаю.

– Поймешь.

Реактивный двигатель у меня за спиной сбивается с ритма и глохнет. Я вижу свою мать – лицо с обложки фильма ужасов,– но и она, и балкон девятого этажа со свистом исчезают в небе над Токио. Переворачиваюсь и вижу, как мне навстречу с предельной скоростью несется детская площадка, и вспоминаю, что, если я не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, я…

Я просыпаюсь с криком «аааааа!» на заднем сиденье междугородного автобуса – его двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и щурюсь от света. Да, это автобус. Морской Ангел предлагал поспрашивать дальнобойщиков в Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миядзаки, но мать ждет, что я приеду сразу после обеда. Я не хочу рисковать и опаздывать. Еще до того, как я уснул, рядом со мной на заднее сиденье села пожилая женщина. В руках у нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и щербатое, как луна, и мне кажется, что она увлекается ароматерапией, потому что я чувствую запах… какого-то растения, название которого не могу вспомнить. Своим загаром она напоминает блестящий на солнце апельсин. Между нами стоит корзина с хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в Токио,– хурма, что лежит в ее корзине, может расти только в сказках. Это хурма, которая стоит риска навлечь на себя гнев сказочных колдунов. У меня текут слюнки – последние сутки я почти ничего не ел.

– Предлагаю обмен,– говорит госпожа Хурма.– Одну хурму за твой сон.

Мне неловко.

– Я что-нибудь бормотал?

Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья.

– Я собираю сны.

И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзю – моя сестра. Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме.

– Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали?

И я признаюсь, что Андзю моя сестра-двойняшка. Госпожа Хурма на минутку задумывается.

– Когда она ушла, эта несчастная?

– Ушла откуда?

– С лицевой стороны, конечно же.

– С лицевой стороны…

– Жизни.

Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.

– Девять лет назад. Как вы узнали?

– В четверг на Страстной неделе мне исполнится восемьдесят один.

Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие, белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю.

– Сны – это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы. Пляжи, по которым «когда-нибудь-будет», «однажды-было» и «не-будет-никогда» могут прогуливаться среди «ныне-есть». Ты ведь считаешь, что я старуха, поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая.

Выразиться лучше я бы не смог.

– Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?

Я боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока.

– Тебя разыскивают.