Падение «Вавилона» - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 19
— Ничего подобного. Я не скрывал: условия у нас жесткие, однако лишь в таких… обстоятельствах может закалиться настоящий советский воин. Он мне, правда, возразил, что нагрузки чрезмерно велики, но я сказал, что у нас не было даже случая простуды…
— Только сотрясение мозга, — изрек командир дивизии.
— Я овладевал брусьями…
— Ну, ты и фрукт! — Генерал кинжальным взором впился в мои честные серые глаза, но, не обнаружив в них ничего, кроме доброжелательной невозмутимости, нервно заходил по кабинету.
Я находился в расслабленном варианте стойки «смирно», искоса поглядывая на пешие маневры главы нашего высшего командного состава.
— Ты с ним познакомился в госпитале? — последовал резкий и нервный вопрос.
— Так точно.
— В адъютанты к себе он тебя, случаем, не приглашал? — произнес генерал с издевочкой.
— Нет, — спокойно ответил я. — Просто оставил свои телефоны, сказал: если что, звони…
— Если — что?.. — вкрадчиво переспросил генерал.
— Честно? — с грубым напором спросил я.
— Ну… честно, — произнес военноначальник, от напора опешивши.
— Предлагалось служить в Москве. — Я надолго задержал в груди воздух.
— Так…
Молчание.
— Где именно? — взволнованно спросил генерал.
— Я пока не определился с решением в принципе, — ответил я вдумчивым тоном идиота. — Концептуально, как говорится.
— Пшел вон, — процедил генерал растерянно.
Вызванный к нему следом за мной командир роты получил, видимо, какие— то особые распоряжения относительно моей персоны и на обратном пути в казарму косноязычно мне приказал:
— Эта… Ты после госпиталя… нуждаешься в поправлении самочувствия… Убываешь, в общем, в увольнение. На три дня. Форма эта… парадная.
« Яволь!» — подумал я, но ответил по уставу, степенно:
— Есть…
Полагаю, я справедливо заслужил это увольнение!
6.
Прошло неполных три месяца с того дня, когда я покинул свою московскую квартиру, однако по возвращении она показалась какой— то странно отчужденной от меня сегодняшнего: пространство комнат сузилось, знакомые вещи не узнавались, и почему-то невольно приходила мысль о душе, обходящей после смерти свой земной дом перед неизбежным уходом из него в неведомое.
Грустное сравнение… Даже тягостное. Я всячески старался отмежеваться от него: дескать, подумаешь — каких-то два года армии, пройдут — не заметишь, но отчего-то занозой засело в сознании предощущение, что если и возвращусь я в эти стены, еще недавно оберегавшие мою юность, то не скоро, если вообще возвращусь…
Утром, на второй день увольнения, я встретил в магазине школьную учительницу английского — некогда молоденькую миловидную выпускницу пединститута, страшно смущавшуюся моего присутствия на занятиях. Имею в виду не себя как личность, а свое американское происхождение и связанное с ним знание языка.
Прошедшие годы учительницу отнюдь не состарили, а что же касается миловидности, то ее даже прибавилось, хотя угол зрения солдата срочной службы при встрече с дамой — величина, определяемая преломлением светового потока через некий магический сексуальный кристалл, так что за достоверность спонтанно родившейся характеристики: «она была как сон чудесный» — не поручусь.
— Толя? — искренне обрадовалась моя бывшая учительница и поцеловала меня в щеку. — Ну, как ты?..
Если вопрос касался текущего момента, то ответ на него прозвучал бы, думаю, для автора вопроса шокирующе, ибо, повествуя о своей армейской долюшке, я усиленно размышлял, под каким бы предлогом к себе красавицу-учительницу пригласить, тем более маман была на работе и квартира бесполезно и преступно простаивала.
— Может, посидим, по рюмке коньяка… — обтекаемо предложил я, получая из рук продавщицы пакет с апельсинами.
— С удовольствием, — с какой-то даже готовностью согласилась она. — Но я жду звонка… Так что только если ко мне… Ты как?.. Коньяк, кстати, есть…
«Ты как?» Интересный вопрос!
Не знаю, какого она ждала звонка, и был ли таковой, но последующие двое суток увольнения я всецело посвятил упоительным прелестям молодого женского тела, полностью растворившись в нем. Учительницу именовали Ксения, и этим именем следовало бы называть тайфуны.
С двухчасовым опозданием, качающийся от бессонницы, пропахший распутством и дамской парфюмерией, с криком маман в ушах: «Вот ты какой!» — я прибыл под испытующий взор своего капитана, произнеся неповинующимся, деревянным языком зазубренные словосочетания о готовности продолжить священный долг…
Комроты выразительно посмотрел на часы. Помедлив, изрек с хмурым осуждением:
— Вы… сильно отстали от занятий. Придется наверстывать. И усиленно, товарищ курсант.
— Так точно, — просипел я.
На занятиях, вдумчиво пяля глаза на принципиальную электрическую схему приемного устройства радиолучевого датчика, я видел, как из просвета в абракадабре сопротивлений, диодов и прочих полупроводников мне подмигивает лукавый женский глаз моего бывшего преподавателя.
Да, преподавателем она оказалась высочайшей квалификации, имею в виду, конечно же, не английский, тем более и общались мы с ней эти двое суток в основном междометиями…
Я безоглядно и слепо влюбился. И сознавал с каким-то обмиранием в сердце, что вот и у меня появилась та самая девушка, ждущая своего солдата. Да, пусть я был у нее далеко не первым, но к чему лицемерие, я ведь тоже не отличался, увы, целомудрием, о чем сейчас как-то даже и сожалел.
Но что те, прошлые увлечения! Так, неизбежные издержки физиологических инстинктов… И разве сравнимы они с любовью нынешней, истинной, окрыляющей, дарущей смысл бытия…
Я даже с полнейшей серьезностью воспринимал стишок из армейской газеты, опубликованный в рубрике «Литературное творчество наших воинов»:
У солдата в штанах есть заветное место,
Это место солдату дороже всего.
Это место — карман.
И в нем — фото невесты,
Что в далеком краю ожидает его.
Через три дня я почувствовал неприятное жжение при мочеиспускании.
— У вас опять сотрясение мозга? — спросила меня старуха— майор, когда я наведался в подведомственный ей департамент.
— Кажется, да, — честно и грустно ответил я.
Ознакомившись с результатами анализов, старуха сказала:
— Триппер. Я всегда была против увольнений и отпусков для лиц срочной службы. Хотя и офицеры… — Она выдержала паузу. Затем спросила тоном следственного работника прокуратуры: — Кто эта женщина?
— Я не помню.
— То есть?
— Ну, в общем, угар любви, случайная встреча…
— Вы какой-то диверсант, — обреченно сказала старуха.
На неделю я снова угодил в лазарет — в отдельный бокс, запираемый изнутри на крепкий запор.
Листая скучнейшую подшивку идейно-выдержанных журналов «На боевом посту», с лживой радужностью живописавших прелести службы во внутренних войсках, я предавался философским размышлениям о любви и ее превратностях, однако о своем педагоге вспоминал, как ученик благодарный, ибо горечь ее последнего урока компенсировалась его безусловной полезностью в плане обогащения моего жизненного опыта.
Наконец запор шумно раскрылся, и с окаменевшей от уколов задницей я пошлепал из лазарета через пустынный строевой плац в учебку.
И тотчас попал на какое-то ответственное построение роты. Выяснилось: мы передислоцируемся за город, в полевые условия, и вернемся обратно в Москву лишь на выпускные экзамены.
После переклички я наведался в канцелярию.
Сидевший за столом ротный воззрился на меня, как дачный кот на сорвавшуюся с цепи собаку, произнеся драматически дрогнувшим дискантом:
— Что еще?..
— Я перенес инфекционное заболевание, — промолвил я веско, — и теперь хотел бы предупредить о нем источник… Разрешите воспользоваться телефоном.
— И у вас еще хватает…
— На моем месте мог оказаться каждый, — справедливо заметил я. — И мой звонок социально и общественно значим. Кстати, внутренние войска обязаны охранять покой и здоровье мирного населения. Этим и продиктовано…