Imprimatur - Мональди Рита. Страница 21

Чтоб властелина зреть, чья слава выше меры, К вам, смертные, сейчас я вышла из пещеры. [44]

За спектаклем последовал фейерверк, чьим автором был итальянец Торелли, уже окрещенный в Париже Великим Чародеем за те чудеса, состоящие из красочных вспышек, которые он один был способен создать в черной пустоте неба.

В два часа утра, может, чуть позже, король знаком дал понять, что настал час прощаться. Фуке был поражен малиновым Цветом лица монарха: возможно, тогда-то он и догадался… и, в свою очередь, побледнел. Приблизившись к королю, он опустился перед ним на колени и широким жестом руки предложил ему замок Во в подарок.

Людовик не проронил ни слова. Сев в карету, он окинул замок прощальным взором и, видно, в эту минуту, как уверяет кое-кто, перед его глазами промелькнули дни Фронды, особенно один из них, как никакой другой врезавшийся ему в память, а может, столько раз ему описанный, что ему казалось, он на самом деле его помнит: вместе с королевой-матерью Анной и кардиналом Мазарини он вынужден бежать из Парижа, оглушенный выстрелами и криками толпы, одурманенный запахами крови и вони, исходящей от простонародья, стыдящийся того, что он король, страшащийся никогда более не увидеть своего города. А другие уверяют, что, глядя на все еще надменно возносящиеся в небо фонтаны Во, чье журчание достигало его слуха и тогда, когда карета уже тронулась, король вдруг вспомнил, что в Версале нет ни одного источника воды.

– А что было потом? – спросил я, затаив дыхание, взволнованный и смущенный рассказом аббата.

– Минуло несколько недель, веревка затянулась на шее суперинтенданта. Король сделал вид, что должен отправиться в Нант, дабы явить себя во всей силе Бретани и обложить податями ее жителей, не спешащих платить в казну короны. Фуке последовал за ним, не испытывая особого страха, ведь Нант был его родным городом и там у него было немало друзей.

Однако перед отъездом самые преданные из них предостерегали его о том, что против него замышляется недоброе. Он просил государя об аудиенции и открылся ему, прося прощения за пустую казну, что объяснял тем, что еще несколько месяцев назад подчинялся Мазарини, о чем королю и самому было хорошо известно. Людовик явил себя эдаким понимающим и обходительным государем, просил советов и во всем им следовал.

И все же, предчувствуя каверзу, Фуке заболел: у него вновь открылась лихорадка, мучившая его с тех пор, как он подолгу торчал на холоде при возведении Во.

Кто-то даже видел, как он беззвучно плакал, спрятавшись за дверью.

Однако он отправился вслед за Людовиком и в конце августа прибыл в Нант. Лихорадка вновь пригвоздила его к постели. Король, занявший замок на другом конце города, проявлял обеспокоенность его здоровьем, посылая ему лекарей. Хотя и с большим трудом, Фуке все же оправился. Пятого сентября, в день рождения государя, ему было назначено на семь утра. До одиннадцати они с королем работали, тот удерживал его дольше обычного, чтобы обсудить некоторые дела. Когда же Фуке наконец покинул замок в карете, путь ему преградил отряд мушкетеров. Младший чин, некий д'Артаньян, предъявил ордер на арест, Фуке не поверил ему: «Сударь, вы уверены, что вам предписано задержать именно меня?» Д'Артаньян без проволочек отнял все бумаги, находящиеся при нем, обыскал его. Все это опечатали, а суперинтендента поместили в королевскую карету и доставили в замок в Анжере. Там ему предстояло провести три месяца.

– А дальше?

– Это было лишь начало его мученического пути. Начался процесс, который продлился три года.

– Отчего же так долго?

– Суперинтендант защищался так, как мало кто смог бы на его месте. Но ничего не смог доказать. Король навсегда упек его в крепость Пинероло по ту строну Альп.

– И он там умер?

– Из подобных мест выходят лишь по воле короля.

– Получается, ревность короля погубила Фуке, тот не мог пережить его богатства, и этот праздник…

– Я не позволяю тебе судить подобным образом, – перебил меня Атто. – Молодой король начал в это время осматриваться в своем государстве, и вовсе не равнодушным взглядом, а взглядом хозяина. В этот-то период, не раньше, он осознал, что он – король, что он рожден править королевством. Но было поздно требовать чего-то от покойного Мазарини, в детстве безраздельно довлевшего над ним и во всем ему отказывавшего. А Фуке, еще одно солнце на небосводе тех лет, был жив, и участь его отныне была предрешена.

– Итак, король отомстил. Да и вся эта золотая посуда была не по нем…

– Говорить, что король отомстил, не позволено никому, ведь он самый могущественный из всех европейских государей, и уж тем более негоже заявлять, что Его Наихристианнейшее Величество ревновал к одному из своих контролеров финансов, которые принадлежат лишь монарху и никому иному.

Он замолчал, хоть и понимал, что мое любопытство далеко не удовлетворено.

– Я бы не сказал тебе всей правды, если б опустил историю про змею, задушившую в своих кольцах белку, – наконец произнес он, глядя в окно на закатный свет.

– Ну так вот, слушай. Фуке был белкой, но была еще и змея, неотступно следовавшая за ней по пятам. Это скользкое пресмыкающееся по-латыни называется colubra, и занятно, что господин де Кольбер ничуть не огорчался, зная о своем прозвище, будучи уверен, что сходство с рептилией (сравнение столь же ошибочное, сколь и вскрывающее подноготную) добавляет его имени больше величия и блеска.

Он и впрямь вел себя как удав, – продолжал аббат. – Ибо змея, которой доверилась белка, удавила и сгубила ее.

Жан-Батист Кольбер был сыном богатого торговца сукном, не более того. Даже если со временем он и стал утверждать, что благородных кровей, и велел изготовить могильную плиту, выдавая ее за подлинную, якобы с могилы одного из своих предков, жившего в XIII веке, перед которой истово коленопреклоненно молился.

Малообразованный, он наследовал состояние кузена своего отца, и это позволило ему приобрести должность чиновника по военному ведомству. Склонный к угодничеству, он добился знакомства с Ришелье и после смерти кардинала стал секретарем Мишеля Ле Телье, могущественного государственного секретаря. Между тем на смену Ришелье пришел итальянский кардинал, человек, близкий королеве-матери, – Джулио Мазарини.

Он купил себе дворянство и женился на Мари Шаррон, которая принесла ему сто тысяч ливров приданого, чем решил все возможные финансовые затруднения, – добавил аббат с ненавистью. – Он построил свое счастье на несчастии короля.

В 1650 году разразившаяся двумя годами ранее Фронда дос-тигла апогея. Король, королева-мать и кардинал Мазарини бежали из Парижа.

Самой большой головной болью государства было не отсутствие в Париже государя – королю было в ту пору двенадцать лет, и не отсутствие королевы, бывшей прежде всего любовницей кардинала, а отсутствие самого Мазарини.

Посуди сам, кому доверить государственные дела и тайны, с которыми кардинал так ловко и скрытно управлялся? И потому Кольбер поставил себе на службу свои исполнительские качества: рвение, явку в рабочий кабинет к пяти утра, соблюдение строжайшего порядка и отсутствие инициативы в важных вопросах. Тогда как у Фуке было заведено трудиться дома, среди полнейшей неразберихи в бумагах и документах, что не мешало ему быть кладезем разных начинаний.

В 1651 году, уже опасаясь предприимчивой натуры Фуке, кардинал обратил свой взор именно на Кольбера и поручил ему вести в Париже свои личные дела. К тому же Кольбер поднаторел в искусстве тайнописи. Он служил Мазарини не только до триумфального возвращения того в Париж с Людовиком и Анной Австрийской, но и вплоть до смерти кардинала.

Тот доверил ему даже распоряжаться своим имуществом, – проговорил аббат с тяжелым вздохом, в котором выразилось глубокое сожаление по поводу столь ненадлежащим образом разбазариваемого доверия. – Кардинал обучил Змею всему, о чем та и мечтать-то не могла. Вместо того чтобы быть благодарным, Кольбер требовал все более щедрого вознаграждения. И получил немало милостей как для своих родных, так и для себя самого. – В этом месте аббат сложил большой и указательный пальцы щепоткой и потер их, что означало: деньги. – Его почти ежедневно принимала королева. Он был полной противоположностью Никола: тучный, с резкими чертами широкого лица, желтоватым цветом кожи, с черными как вороново крыло, длинными и редкими, спрятанными под шапочку волосами, с хищным взглядом, тяжелыми веками, оттопыренными усами над тонкими и неулыбчивыми губами. Весь какой-то замороженный, неприветливо-колючий и скрытный, он был бы устрашающим, если б не его невежество, нелепое и постоянно прорывающееся из-за не к месту употребляемых латинских выражений, бездумно перенятых у более молодых коллег и повторяемых так, как делает попугай. Он стал предметом насмешек и так мало располагал к себе окружающих, что госпожа де Севи-нье даже окрестила его «Северным полюсом», то есть средоточием холода и всего неприятного.