Короля играет свита - Арсеньева Елена. Страница 31

Нет такого человека... нет! Кому придет охота просто так, ни с того ни с сего, тратить силы на беглого убийцу? Вот, к примеру, вывались он сейчас из-за этой линялой занавесочки, кинься в ноги незнакомой княжне, проси заступы у ее отца, пусть и бывшего царедворца, но все сохранившего влиятельные связи, – что скажет Анна Васильевна? Да ничего. Кинется с воплем прочь, сама на подмогу станет звать – кучера да мадам свою, которые госпожу в карете дожидаются, в голос вопить станет, чтобы оборонили ее от неведомого наглеца! А дойди дело до ее отца, он сам первый сдаст беглого властям и слушать его не станет...

Снова нахлынула на Алексея черная волна печали, откинулся он на подушку, зажмурился в тоске, и вдруг...

Вдруг с грохотом распахнулась дверь. Вскрикнула баба Агаша, испуганно ахнула княжна.

А вслед за тем грубый голос пролаял:

– А ну, деньги на стол, или никому живым не уйти!

Сентябрь 1800 года

– Ваше величество чрезмерно великодушны. Вы не желаете верить ничему дурному о тех, кого почтили своим расположением, а между тем иногда полезно знать не только то, что лежит на поверхности, но и то, что кроется в глубинах. Наши нынешние поступки суть производное из множества былых поступков и помышлений наших. Лишь младенец не может пояснить кормилице, почему он плачет или смеется в данный миг. Но кормилица знает, что плачет он от голода, а смеется оттого, что солнечный лучик упал ему на лицо и защекотал нос...

Император усмехнулся:

– Так мне предстоит смеяться или плакать после того, как я дам себе труд выслушать ваши сплетни о моем несчастном брате, Людовике?

Человек, с которым Павел вел беседу, воззрился на него с осуждением. Его сухопарая фигура с огромной, непропорциональной малому телу, странно заостренной кверху головой была в своем роде столь же карикатурна, как и фигура, и лицо Павла. Впрочем, черная сутана помогала скрывать явные уродства сложения, подложенные плечи несколько восстанавливали пропорции, а размещенный красивыми складками вокруг тощей шеи капюшон зрительно уменьшал чрезмерно большую голову. Гавриил Губер, обладавший массой самых разнообразных достоинств (он считался знатоком механики и архитектуры, физики и химии, историк и музыкант, изобретатель различных приборов и искусный кондитер, также в некотором роде полиглот: владел латинским, итальянским, французским, немецким, польским и русским языками), был вдобавок ко всему недурным художником. Его отличительным дарованием являлась перспективная живопись. Поэтому он прекрасно знал, как с помощью одежды можно замаскировать недостатки тела. Вдобавок с его костистого лица на собеседника взирали выразительные, огромные, проницательные глаза. Говорили, что Губер обладает способностями гипнотизировать собеседников... ну что же, возможно, это было правдой, потому что влияние его на русского императора было поистине гипнотическое!

«Tempora mutantur et nos mutamur in illis!» – говорили мудрые люди древности. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! Прошли те времена, когда Павел слепо очаровывался внешним блеском того или иного человека, наделяя его натуру теми свойствами, какие только желал в нем видеть. Теперь его гораздо сильнее влекло к себе очарование холодного ума, строгая логичность доказательств, он находил почти чувственное наслаждение в стройном математическом подтверждении тех или иных свойств человеческой натуры. Жизнь из аксиомы («Никому нельзя верить, меня все ненавидят из-за того, что я выше, лучше всех!») превратилась для него в некую теорему, требующую непрестанных доказательств: «Я император, и политика моя – образец всего лучшего. Почему?» Искусный математик, отец Губер покорял его как выстроенной, безупречной точностью доказательств этой теоремы, так и необычайным, поистине кулинарным талантом нанизывать ломтики слов на вертел мысли. Павел всегда был неравнодушен к ораторскому искусству, именно это искусство необычайно ценилось во все века среди последователей Игнатия Лойолы. Отец Губер, ближайший друг, наставник, просветитель, утешитель и вдохновитель русского императора, был иезуитом.

«Tempora mutantur et nos mutamur in illis!» Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! Стоит вспомнить, как всего лишь два года тому назад нервничал Юлий Литта из-за того, что государь вдруг да узнает: великий приор Мальтийского ордена является также преданным иезуитом, а сами госпитальеры – всего лишь передовой отряд ордена Игнатия Лойолы, ищущий возрождения и обновления на просторных российских землях. Теперь переменилось все, теперь иезуит Губер сделался едва ли не самым близким советником русского государя.

Откуда он вообще взялся? Кто он вообще такой, этот Гавриил Губер?

В описываемое время ему было 60 лет. Когда в Австрии было обнародовано бреве папы Климента XIV об уничтожении иезуитского ордена, Губер был последний из австрийских иезуитов, сложивший с себя привычное платье и оставивший обеты общества Игнатия Лойолы. Однако вскоре он узнал, что в России, в Белоруссии, продолжают действовать иезуитские колледжи. Губер явился в Полоцк и начал преподавать в тамошнем колледже, используя свои поистине уникальные знания. Благодаря своему фанатизму он скоро стал считаться надеждой всех российских иезуитов. Полоцк уже представлялся тесным и малым для его души, питавшейся грандиозными замыслами; Петербург более соответствовал той громадной деятельности, которую он собирался развернуть.

Никто из членов общества не мог так хорошо замаскировать и скрыть под мантией ученого истинные стремления и сутану иезуита, как Губер. Ученая известность его как физика, химика, гидравлика, мелиоратора, специалиста по осушению болот уже была распространена в Петербурге. Российская Академия наук в те времена была тесно связана с белорусским иезуитским обществом, иезуиты, посещавшие столицу, всегда были благосклонно принимаемы нашими академиками. Именно академия была избрана ширмой для прикрытия истинной цели приезда Губера в Петербург. Предлогом было открытие выставки, на которой следовало представить академии некоторые изобретения белорусских иезуитов, например, ножницы для стрижки тонкого сукна, разные насосы, скульптурные произведения. Выставка действительно открылась; Губер действительно посещал академию, но гораздо чаще он делал визиты польским и русским вельможам, трудясь над приобретением себе покровителей и друзей в Петербурге. Одной из первых жертв Губера стал поляк граф Иллинский. Это был любимец императора Павла, осыпанный ласками, подарками и орденами, имевший такое влияние на государя, что тот по его ходатайству приказал дать свободу одиннадцати тысячам мятежных поляков, сосланных при Екатерине в Сибирь. Это было ценное приобретение Губера! Ему удалось восстановить Иллинского против католического митрополита в России Сестренцевича, убедить графа: новоизданный регламент для римско-католического духовенства противоречит церковным канонам, угрожает гибелью иезуитскому обществу и всей латинской церкви в России, эти реформы носят якобинский и революционный характер. Возмущенный Иллинский теперь прожужжал императору все уши, рисуя деятельность Сестренцевича самыми черными красками, уверяя, что тот-де стакнулся с англичанами (не зря его называют в церковных кругах кальвинистом!) и считает приверженность русского государя Мальтийскому ордену противоестественной. Нельзя было сильнее оскорбить императора...

Привлечен Губером на свою сторону был и польский вельможа Мануччи. Отец его был итальянец, авантюрист, разбогатевший в Польше благодаря тому, что он шпионил там для Потемкина. Питая свою любимую мечту сделаться королем польским, Потемкин через Мануччи вызнавал настроения в Польше и западных губерниях России. Услуги итальянца были чрезвычайно щедро оплачиваемы. Итальянец также шпионил и за самим Потемкиным, благодаря чему ему были известны многие тайны из жизни светлейшего, неведомые даже Екатерине. Сын этого итальянца, зная всю ненависть Павла к бывшему возлюбленному матери, выдал тайну ремесла своего отца (к тому времени умершего) государю, а с этим – и некоторые интимные и государственные тайны Потемкина, за что начал пользоваться огромным доверием императора. Дело доходило до того, что жена Мануччи бывала в числе весьма немногих избранных на императорских домашних ужинах и вечеринках.