Уддияна или путь искусства - Артемьев Илья. Страница 16

— Как?

— Вздымающаяся, растущая. В основе — индоевропейский корень «уд» — расти, подниматься. Кстати, на санскрите уд — это член. Логично?

— А русские слова «удочка», «удилище»? Неужели они тоже происходят от того же корня?

— Конечно. Спроси у Рама — он знает русский лучше меня.

— Да-да, — затряс головой Рам и показал неприличный жест. — Во-от такое удилище! — и вся компания дружно заржала.

— А что ты скажешь о Падмасамбхаве? — спросил я.

— Ты, наверное, знаешь его историю, — парировал Халид.

— Смутно, — признался я.

— Рам, расскажи ему, — попросил Халид.

— Дело было так, — Рам одновременно изображал восхищенного ребенка и его мамашу, которая рассказывает сказку. — Одна барышня увидела сон. А потом пошла на болото, где росли лотосы, и нашла в лотосе малыша. Она хорошо его кормила, и малыш вырос большим и крепким…

— Как удилище, — вставил Халид.

— Вот именно. И назвала его «Падмасамбхава», что означает «самозаведшийся в лотосе», поскольку он завелся сам собой, без папочки. Падмасамбхава рос и стал учеником жреца, а затем известным магом. Он путешествовал в Индию, и там выучился всяческим чудесам, чтобы дурачить людей. А потом его пригласили в Тибет.

— Зачем? — спросил я.

— Видишь ли, в Тибете процветала магическая вера бонпо, а некоторые умники собирались заменить ее на буддизм. Учителя бонпо были очень сильными магами, и тягаться с ними мог только наш герой. Он пришел в Тибет, обломал рога всем врагам, прославился и стал святым.

— Ладно, — улыбаясь, прервал монолог Халид. Наш малыш слишком серьезно настроен, ему надо сказать что-нибудь ужасно важное. Падмасамбхава был последним адпетом древней религии Уддияны. Он привнес в тибетский буддизм элементы своего учения. В то же время, Падмасамбхава был магом и мастером Искусства.

Классическим образцом Искусства на тибетской почве можно считать учение Дзогчен.

На этих словах Джамшед резко встал и начал разгребать костер. Разговор прервался на полуслове. Я насторожился. Джамшед погасил огонь, разложил тлеющие угли в виде длинной узкой дорожки и выразительно посмотрел на меня. Я понял, к чему идет дело, и от страха закружилась голова. Рам заговорщически ткнул меня пальцем под ребро.

— По-моему, он требует от тебя чего-то невозможного, не так ли?

В душе я полностью с ним согласился, но Джамшед оставался непреклонен. Халид молча смотрел на меня, Рам кривлялся и подталкивал локтем. Дрожа, я направился к тлеющим углям, внутри которых мерцали алые блики. Стало жарко, ладони сделались влажными от пота. Я снял обувь и обернулся. Троица выжидательно созерцала меня.

Джамшед смотрел твердо и свысока. Мне стало неприятно. Я поднял ногу, выдохнул и… пошел! Стопы полностью онемели и не чувствовали ничего. Короткими шагами я прошел по дорожке дважды в обе стороны и шагнул в сторону. Здесь ноги подкосились, и я упал без чувств.

Очнулся я быстро и самостоятельно. Джамшед подал мне руку, и я встал.

— Теперь, — медленно и громогласно начал он, — ты достоин идти путями Искусства в полном осознании. Да не покинет тебя твердость твоего намерения.

Подойди сюда.

Джамшед подвел меня к расстеленному на земле белому полотенцу. На нем лежали два ножа — один принадлежал Халиду, другой — Джамшеду.

— Ты можешь взять любой из них, — продолжал Джамшед, — и встать на путь Ножа.

Но можешь отказаться, и это будет твой свободный выбор. Сейчас ты господин своих решений. Выбирай.

Я подошел к полотенцу и взглянул на ножи, а затем, потупив взгляд, твердо сказал:

— Спасибо. Спасибо, нет.

В полном молчании мы собрали вещи и вернулись домой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ДРУГИЕ ПУТИ

ГЛАВА 1. CHANGE YOUR MIND

Я подошел к полотенцу, взглянул на ножи, а затем, потупив взгляд, твердо сказал:

— Спасибо. Спасибо, нет.

В полном молчании мы собрали вещи и вернулись домой.

Вечером того же дня Халид заглянул ко мне. Я чувствовал себя неважно: болела голова, знобило, кости пронизывала ломота. Халид сел напротив и закурил.

Некоторое время мы сидели молча. Наконец, я решился нарушить молчание:

— Наверное, это был трусливый поступок? Как ты считаешь?

Халид выпустил тонкую струйку дыма и постучал сигаретой о краешек металлической пепельницы.

— Вспомни, что сказал тебе Джамшед: ты сам господин своих решений. Отказываясь от пути Ножа, ты поступил осознанно, признав свою слабость, неготовность. Это требует определенного мужества. Не стоит осуждать себя. Впрочем, я и не ожидал от тебя иного решения.

— Ты настолько не уверен в моих силах?

— Может быть и так. — Халид как-то грустно взглянул на меня и погасил окурок.

— Ты — точная копия меня. Когда-то давно, еще ребенком, война отняла у меня родителей. Я много скитался и едва не умер от голода и страха. На рынке в Пешаваре меня подобрали какие-то люди. Они накормили меня и взяли к себе в горы, учили чтению, письму и многим другим вещам. А потом я предал их…

— Что значит предал?

— Так мне казалось тогда. Я бежал. Бежал, потому что испугался. Я считал их жестокими и безжалостными. Они выглядели как волки.

— Они пытались научить тебя пути Искусства?

— Я не знал тогда этого слова, я не знал даже их имен. Это были люди вроде Джамшеда — суровые и молчаливые. Они устраивали мне испытания, били. Они хотели, чтобы я стал воином, волком — а мне было всего девять лет…

— Теперь ты жалеешь, что ушел от них? — спросил я как можно мягче.

— Да нет, я не мог по-другому. Представь себя на моем месте. Много лет я осуждал себя за трусость, за упущенный шанс. Но теперь я понимаю всю силу своего решения: маленький мальчик шел по безлюдным горам три дня и три ночи почти без остановок. А вокруг были волки — настоящие волки. Я остался в живых только благодаря силе своего решения. Но затем много лет Искусство избегало меня, словно в наказание.

Халид выглядел усталым, потерянным, голос звучал глухо. Передо мной сидел не бог, не гуру; в его словах чуствовалась огромная горечь. Халид поднял на меня глаза: они светились совершенно земной теплотой.

— Пойми: путь Искусства тяжел и страшен. Он заставляет страдать и не сулит никакой награды. Ты идешь, потому что слышишь зов, потому что не можешь иначе.

Приняв путь сердцем, свернуть с него невозможно. Можно только выбирать.

— Из двух зол — меньшее?

— Ты ошибаешься — большее. Самое большее. И умирать в глубоком осознании, но без всякой надежды.

Мы долго молчали. Халид подошел к окну; шумела молодая листва, вдали завывали троллейбусы и автомобили. Наступала ночь. Я почувствовал себя скверно: похоже поднялась температура.

— Я прилягу, — сказал я Халиду. — Что-то мне не по себе. Если хочешь, посиди здесь.

Халид подошел ко мне и взял за руку.

— Твое тело сейчас очень встревожено. Клетки получили совершенно новый опыт и не готовы его переварить. Возможно, ты заболеешь, но это нормально. Постарайся ничего не предпринимать, можешь только пить воду. Все пройдет. Я буду навещать тебя. — С этими словами Халид тихонько вышел.

На какое-то время я заснул, но скоро проснулся от нестерпимого жара. Тело горело, от головы к ногам волнами ходила лихорадка. Это напоминало горячий холод, однако симптомов гриппа или отравления не было совершенно. Прошла и головная боль. Оставался лишь жар; его источник сидел глубоко внутри, как будто кишки варились в кипящем котле. Дыхание стало горячим, участилось сердцебиение.

Я нашел градусник и измерил температуру: 39,8! Помня о наставлениях Халида, я напился кипяченой воды и снова лег, провалившись в глубокий сумрачный бред. Мне мерещились белые кони — огромный табун мчался прямо сквозь меня, а я стоял, скованный ужасом. Мне снился Ужас с большой буквы — нечеловеческий, дремучий, как будто принадлежащий не мне, а прапамяти человечества, всех живых организмов.

Ужас был неизмеримо больше меня, я терялся в нем, как песчинка, вернее, я был песчинкой — частицей вечного круговорота.