В объятиях Шамбалы - Мулдашев Эрнст Рифгатович. Страница 45

Мне, стоящему между двух валунов пятнисто-рыжего цвета в Долине Смерти, вдруг стало страшно от того, что я в своей жизни упустил много времени, очень много времени только из-за того, что не послушался шёпота интуиции, а выражение «жить по-человечески» стало казаться мне ненавистным. Угрызения Совести подступили к горлу и… я понял, что здесь, в Долине Смерти, я получу наказание только за то, что я когда-то… упустил время… не послушав интуицию, которая диктовала мне, что тебя, как и других, создал Бог, и он же определил индивидуальное твое предназначение, о чем ты, дорогой, можешь узнать из своих чувств и… этого шёпота, который так не хочется слушать, особенно после увещеваний массовика-затейника.

Я только не знал одного — какое наказание я получу… пока… не знал.

А мысли про моё предназначение сами по себе развивались и развивались в моей голове. Стало до боли жалко, что я упускал отпущенное мне время … особенно в молодости. Какой-то облегчающей волной в меня вошло понимание, что в зрелом возрасте я во многом компенсировал упущенное в молодости время, став по интуиции работать до двух-трех часов ночи. Но я ощутил, что всё равно не успею наверстать это злополучно упущенное время. И от этого мне было горько. Я ждал наказания Царя Смерти Ямы.

В голове промелькнула мысль о паломниках, которые приходят сюда, в Долину Смерти, чтобы именно здесь, перед лицом Смерти, осознать, наконец-то, смысл жизни. Почему же паломники, благочестивее которых вроде бы и не бывает, приходят сюда и почему же многие из них, паломников, умирают здесь, испепеляемые выходящей из них энергией Совести? На повисший вопрос тут же возник ответ — благочестивость не есть ещё искренность перед Богом, а под личиной благочестивости часто скрывается то, что надо замаскировать в себе самом, выучив какие-либо заунывные ритуалы с оттенком пренебрежения ко всему человечеству, живущему, извините, полноценной, вкусной и страстной жизнью.

Такие паломники сами не понимают того, бурча непонятные для них самих молитвы, что они под сенью благочестивости скрывают свою банальную трусость перед людьми и жизнью. И чем больше они, паломники, боятся людей, тем больше они уделяют внимание молитвам и ритуалам. Они уходят от людей подальше, погружаясь в рисованный мир непонятных ритуалов, которые… вряд ли когда-нибудь будут поняты. Рисованный мир есть мир трусливых людей, тех людей, которые боятся жизни. Символ Зайца стоило бы применить к этому миру.

Они, эти «убегающие от жизни зайцы», живут в мире глухого ропота чувств, бунтующих против падения Человека до уровня Зайца, и даже как-то привыкают к этому ропоту, как люди, живущие на железнодорожной станции, привыкают к грохоту поездов. Но что-то точит, точит и точит их изнутри. И, в конце концов, не выдержав вечного и омерзительного скрежета в душе, паломник, взяв, согласно ритуалам, котомку и посох в руки, отправляется в путь и идет туда, куда велят идти ритуалы. Он идет, идет и идет, почти не кушая и стесняясь оправиться даже перед камнем или деревом, и, наконец, находит, согласно ритуалам, Долину Смерти и… смело… со звуком «м-м-х» входит туда, где вдруг понимает, что вообще-то он зря пришел сюда, поскольку в картинках его жизни, мелькающих перед глазами, отсутствует его благочестивость и ритуальность, а возникают толпы людей, на фоне которых вырастает символичный образ Зайца. И тут паломник замечает, что руки его подёргиваются, что морщины на них углубляются, и он с ужасом видит, что тело его, истлев, с грохотом падает на землю, а он взлетает над останками, наконец-то поняв, что если в душе появляется страшный сигнал — глухой ропот, то надо искать причины его в себе самом, а не задалбливать этот глухой ропот завыванием выученных молитв и, что освобождением от этого глухого ропота чувств является действие, пусть ошибочное, но действие во имя не самого себя с признаками заячьей породы, а во имя людей с их непредсказуемыми поворотами и активностью, потому что Бог определил главную ценность человека как любовь (действенную любовь!) к человечеству вообще… а не к Зайцам вообще, хотя… и не все паломники такие.

— Ох и трудную жизнь определил Бог человеку! — подумал я! — и… почему-то он, Бог, во главу угла поставил этот самый тихий шёпот в тебе самом, ослушаться которого нельзя. А также он, Бог, определил напряженнейший ритм жизни, когда, извините, нельзя упускать время… Ведь и он сам, Бог, не упускает время, а все творит, творит и творит. А мы… дети его, Бога.

Я помотал головой и воочию увидел себя стоящим между двумя валунами пятнисто-рыжего цвета. Я приподнял козырёк фуражки и увидел зеркало Царя Смерти Ямы. Я посмотрел на свои руки — они были замерзшими и холодными. Я опустил голову и с ужасом заметил, что я стою на человеческих костях. Мелькание прекратилось.

Я развернулся, сделал шаг и пошёл назад. Что-то заунывное засвербило в душе. Мои поношенные ботинки глухо стучали по камням, а стрелка компаса привычно вела меня туда, где остался ждать Равиль.

А то самое, заунывное, все свербило и свербило душу. Я шагал, тяжело шагал. В каком-то месте я остановился и потрогал самого себя.

— Жив… ещё, — сказал я вслух.

Но что-то выло в моей душе. А потом этот вой усилился и неожиданно перерос в резкую боль в области желудка.

— А-а-а, — согнулся я от боли.

Я сел на камни и, стараясь не обращать внимание на боль, стал Разглядывать свои руки. Лицо свое я не мог разглядеть, поскольку, не будучи женщиной, не носил с собой зеркальца. Зато здесь, сзади меня, было другое зеркало — Зеркало Царя Смерти Ямы.

Я вглядывался в каждую морщинку моих рук, боясь увидеть в них признаки увядания. Я ждал появления их и даже, почему-то, ждал вожделенно. Я не хотел… но ждал. А боль, эта жуткая боль в области желудка, как бы сигналила мне.

— А может быть, это просто обострение язвы желудка? Да и легенда о Городе Богов и расположенной в нем Долине Смерти есть всего лишь выдумка? Может быть, я все это нарисовал в своём воображении? — думал я.

Но я тут же вспомнил монументы Города Богов, представил их увиденную реальность, осознал, что их на самом деле кто-то построил с помощью даже близко недоступных нам высочайших технологий, и… я понял, что легенда о Долине Смерти — это правда.

— Ведь это же правда! — хотел было в отчаянии вскричать я, но боль в области желудка не дала мне сделать этого.

Перед глазами опять промелькнули образы пирамид и монументов Города Богов, снова поражая своим величием и опять подсказывая мне, что этот легендарный Город был в реалиях когда-то построен людьми, которые не сомневались в том, что энергия пяти элементов, приводимая в действие Любовью к Богу, может быть обуздана человеком с… Чистой Душой и что Время есть думающая и… очень добрая субстанция.

Те картинки моей жизни, которые мелькали перед глазами в пространстве между двумя пятнисто-рыжими валунами, через чувства, сопровождавшие их, как бы привели меня к выводу, что я, по большому счету, вроде бы мало грешил в своей жизни, кроме того, что в период молодости плохо слушал свою интуицию и упустил много времени, отпущенного мне для творчества. Но мне казалось, что я сполна компенсировал упущенное в молодости время необузданно интенсивной работой в зрелом возрасте. Оказалось, что нет.

Груз упущенного времени тяжело завис в душе и совершенно ясно перешел в жуткую желудочную боль. Я понял, что эта боль и есть то наказание, которое вынес мне Царь Смерти Яма, — наказание за упущенное время.

— Ох и строг же ты, Яма! — проговорил я, задыхаясь от боли.

— Неужели жизнь человека оценивается столь строго?!

Неужели нельзя простить?! Ведь я же упускал время лишь в период неразумной молодости! Почему же нельзя простить… и зачем наказывать столь жуткой болью?! Почему я не был рожден тупым человеком, с которого и спрос-то невелик?! Почему моим предназначением явилось не то, чтобы всласть махать киркой или двигать лопатой, а слушать этот неясный шёпот интуиции?! Почему Бог не дал мне счастья быть тупым?!