Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки. Страница 53

Когда он ушел, мы с Мальтой Кано какое-то время молчали. Я чувствовал страшную усталость. Подошедший в очередной раз официант поинтересовался, не хочу ли я еще кофе. Я сказал: не надо, – и он удалился. Мальта взяла со стола свою красную шляпу и принялась рассматривать ее не отрываясь, а затем положила на стул рядом.

Во рту появилась какая-то горечь. Чтобы избавиться от нее, я сделал несколько глотков воды, но горечь осталась.

Через некоторое время Мальта открыла рот:

– Надо иногда давать выход чувствам. В противном случае они застаиваются. Вот вы высказались и, верно, чувствуете себя лучше?

– В какой-то мере, – отозвался я. – Но ведь ничего так и не решилось. Ничего еще не кончено.

– Вы не любите Ватая-сан?

– Когда я с ним разговариваю, вокруг как бы возникает вакуум, окружающие предметы лишаются всякой сути, все выглядит пустым и бессодержательным. Почему это происходит? Дать этому вразумительное объяснение не могу, но потому иногда говорю и делаю то, что мне совершенно несвойственно. А после чувствую себя ужасно. Я был бы рад никогда его больше не видеть!

Мальта Кано покачала головой:

– К сожалению, вам еще не раз придется с ним встречаться. Избежать этого невозможно.

«Да, скорее всего она права, – подумал я. – Развязаться с этим типом будет нелегко».

Взяв со стола стакан, я отпил еще глоток воды. Откуда этот гадкий привкус?

– Хочу спросить вас. На чьей вы стороне в этом деле? На его или на моей?

Мальта Кано поставила локти на стол и поднесла к лицу ладони.

– Ни на чьей. В этом деле нет сторон. Их просто не существует, господин Окада. Здесь нет верха и низа, правой и левой стороны, лица и изнанки.

– Настоящий дзэн получается. Как система взглядов представляет интерес, конечно, но мало что объясняет.

Женщина кивнула и раздвинула сантиметров на пять закрывавшие лицо ладони, держа их чуть под углом и повернув в мою сторону. Ладони у нее были маленькие, красивой формы.

– Я знаю, мои слова не имеют никакого смысла. И вы совершенно правильно сердитесь. Однако даже если я дам вам какие-то наставления, от них в самом деле не будет никакой пользы. Больше того – это принесет вред. Вы сами должны одержать верх, своими силами.

– Получается как у первобытных людей, – проговорил я с улыбкой. – Получил удар – отвечай.

– Совершенно верно, – сказала Мальта Кано. – Именно так.

С этими словами она осторожно, точно забирала вещи, оставшиеся после покойника, взяла сумку и водрузила на голову свою красную клеенчатую шляпу. В ту же минуту меня охватило какое-то неясное, но реально осязаемое чувство, будто в этот миг время закончило свой отсчет.

Мальта Кано распрощалась, и я остался в одиночестве. В голове звенела пустота – я понятия не имел, куда пойду и что буду делать, когда поднимусь из-за столика. Но не вечно же торчать в этом кафе? Просидев минут двадцать, я расплатился за троих и ушел. Эта парочка за себя так и не заплатила.

4. Необретенная благодать

•

Проститутка в мыслях

Дома я обнаружил в почтовом ящике толстый конверт с письмом от лейтенанта Мамия. На нем знакомым мне каллиграфическим почерком черной тушью были выведены мое имя и адрес. Переодевшись и умывшись, я пошел на кухню. Выпив два стакана воды, перевел дух и распечатал письмо.

В конверте был десяток мелко исписанных авторучкой листков тонкой почтовой бумаги. Я быстро перелистал их и засунул обратно. Прочесть такое длинное письмо мне было не под силу – я слишком устал и не мог сосредоточиться. Строчки сливались, составлявшие их иероглифы казались роем странных синих жучков. А в голове едва слышно звучал голос Нобору Ватая.

Я растянулся на диване и, отключившись, закрыл глаза. В моем состоянии отключиться было совсем не трудно. Чтобы ни о чем не думать, надо размышлять обо всем понемножку. Чуть подумаешь о чем-нибудь – и сразу выбрасывай из головы.

Было уже пять часов вечера, когда я наконец решил взяться за письмо Мамия-сан. Сел на веранде, прислонившись спиной к столбу, и достал листки из конверта. Вся первая страница была исписана дежурными фразами: многословными пожеланиями хорошей погоды, благодарностями «за оказанный ему прием», проникновенными извинениями «за то, что утомил своим длинным и неинтересным рассказом». По части приличий Мамия-сан был большой мастер. Реликт, оставшийся с того времени, когда этикет был важной частью повседневной жизни. Я пробежал глазами страницу и перешел к следующей.

«Извините за такое длинное предисловие, – писал лейтенант Мамия. – Я позволил себе причинить Вам беспокойство этим письмом, чтобы Вы знали: все, что я рассказал Вам во время нашей недавней встречи, – не небылицы и не стариковские выдумки, а истинная правда, до самого последнего слова. Как Вы знаете, с тех пор как окончилась война, прошло уже много времени, а вместе с ним, само собой, меняется и человеческая память. Память и мысли стареют так же, как и люди. Однако есть воспоминания, которые никогда не стареют, и есть вещи, память о которых остается навсегда.

До нашей с Вами встречи я не рассказывал эту историю никому. Большинству людей она, наверное, покажется вздором. Многие считают, что вещи, лежащие за пределами их понимания, – абсурд, на который не стоит обращать внимания. Как бы мне хотелось, чтобы моя история действительно была нелепым вымыслом! Все эти годы я жил надеждой на то, что она сотрется из памяти, как бред или сон. Сколько раз пытался убедить себя: это все фантазии, ничего на самом деле не было. Но как я ни старался задвинуть свои воспоминания подальше, они неизменно возвращались, становясь все более выпуклыми и четкими. Словно раковые клетки, они пустили корни в моем сознании, вгрызлись в мою плоть.

И сейчас я могу до мельчайших подробностей вспомнить все, что тогда произошло, как будто это было вчера. Мои руки сжимают песок и траву; я чувствую их запах. Помню очертания облаков, плывущих по небу. Ощущаю даже сухой, перемешанный с песчинками ветер на щеках. Нереальной фантазией, лежащей где-то на грани сна и яви, скорее стало казаться то, что случилось со мной потом, после тех страшных событий.

В монгольской степи, где, насколько хватало глаз, взгляду не на чем было остановиться, омертвела и сгорела дотла сердцевина моей жизни – то, что можно назвать человеческим «я». Потом в жестоком сражении с вторгшимися через границу советскими танками я потерял руку, натерпелся горя в лагере в жуткие сибирские морозы, вернулся на родину и тридцать лет, о которых нечего вспомнить, учительствовал в деревне и теперь живу один, копаюсь на своем участке. Но все эти годы прошли для меня как сон. Вроде были, а вроде и не были. Моя память мгновенно перескакивает через этот бесполезный огрызок времени и возвращается обратно, в степь Хулунбуир.

Из-за чего моя жизнь пошла наперекосяк? Почему от нее остался один пустой, высохший остов? Мне кажется, всему виной свет, который я увидел со дна того самого колодца. Поток яркого солнечного света, заливавший колодец на какие-то десять – двадцать секунд. Каждый раз он обрушивался на меня внезапно и так же неожиданно исчезал. Но в этом стремительном и коротком, всего в несколько мгновений, потоке я увидел нечто такое, чего не видел больше никогда. И увидев, изменился, стал совершенно другим человеком – совсем не таким, как прежде.

До сих пор, спустя сорок с лишним лет, я не в состоянии понять, что произошло тогда на дне колодца, что это было. Поэтому то, что я скажу дальше, – всего лишь мои догадки, одно из предположений, которое не имеет под собой никаких логических оснований. И все же я считаю, что моя гипотеза сейчас ближе всего к истинному значению того, что мне пришлось пережить.

Монгольские солдаты бросили меня в глубокий темный колодец посреди степи; я повредил ногу и плечо, остался без еды и воды и просто ждал смерти. А до этого я видел, как сдирают кожу с живого человека. В этой экстремальной ситуации мое сознание чрезвычайно сконцентрировалось, и когда ослепительный свет залил колодец на несколько секунд, мне почудилось, что я могу проникнуть в самую сердцевину своего сознания. И тут я увидел это. Представьте себе: все вокруг меня залито слепящими лучами, и я – в самом сердце этого потока. Глаза ничего не видят. Свет – со всех сторон, я купаюсь в его лучах. Но в ослепших на несколько мгновений глазах начинает вырисовываться, приобретать форму нечто. Нечто живое. Как при солнечном затмении, оно надвигается на свет своей черной тенью. Однако мне никак не удается определить его форму. Оно движется ко мне, чтобы передать что-то вроде благодати свыше. Я с трепетом жду, но нечто так и не добирается до меня – то ли потому, что передумало, то ли времени уже не хватает. За миг до того, как обрести наконец форму, нечто растворяется и исчезает в этом свете, который через несколько мгновений тоже гаснет. Его время истекло.