Меч на ладонях - Муравьев Андрей. Страница 47

Горовой потянулся:

– Пойду, что ль. До энтих. Побалуюся малость. А то совсем засиделси.

Малышеву оставалось только кивнуть, хотя его мнения никто и не спрашивал. И то хорошо, что хмурый в последнее время подъесаул нашел себе хоть какое занятие.

Оставалось найти ответ на тот вопрос, с которым он и вышел во двор.

Кто же поможет перевести песню?

Костя с надеждой озирал двор. Вдруг сзади его хлопнули по плечу. Удар был такой силы, что русич чуть не грохнулся оземь. Когда Костя в гневе повернулся, перед ним стоял громадного роста мужчина с миролюбивым выражением на дебильной физиономии.

– Эта… Вас к государыне… того… просить изволят.

Малышев почесал занывшее плечо. Такому отказывать не с руки.

Проблемы перевода на время были забыли. Следом за громилой Костя поднялся в донжон на третий этаж, в апартаменты императрицы.

Донжон – главная башня замка – традиционно была раза в три шире и в два раза выше всех остальных. Как уже успел рассказать подружившийся со своей Грэтхен Захар, в подмуре донжона находилась тюрьма, куда кидали неугодных, на первом этаже в помещениях без окон, но с толстыми стенами, размещались кладовые, вывод глубинного колодца и арсенал, на втором – главная зала, где их уже принимали и обычно устраивали пиры, а на третьем – личные апартаменты господ. Для удобства на втором этаже сделали коридор, по которому их вчера вели. Но сейчас они поднимались по центральной узкой лестнице в апартаменты императрицы, находившиеся в десяти шагах от комнат властителя германских земель.

В отличие от покоев Генриха, у входа в комнаты его венценосной супруги стража не было. Только две старухи в длиннющих накидках несли какую-то лишь им ведомую службу. В гостиной при апартаментах, откуда три двери вели в комнаты, занимаемые самой Адельгейдой и ее ближайшим окружением, крутилось несколько фрейлин помоложе.

Олигофрен, приведший Костю, приказал ждать и почтительно постучался в одну из дубовых, обитых медью, дверей. Дверь приоткрылась, и Костя успел заметить глазки той, что вчера так разбередила ему душу. Приказным тоном Иоланта что-то заявила громиле, тот поклонился и повернулся к Косте. Разобрать слова девушки не было никакой возможности, потому как дамы в гостиной не замолкали ни на минуту, видимо желая подчеркнуть равное с последней положение при дворе.

Громила промычал:

– Ее, это… величество приказывают идти в залу… Будут слушать песни там… после обедни.

Костя про себя чертыхнулся. Замашки те же, что и у супруга.

Подождав пару минут и поймав несколько заинтересованных взглядов со стороны фрейлин, Малышев неловко поклонился и пошел к себе в комнатку. До обедни была еще уйма времени.

Конный двадцатикилометровый переход к дубраве, где император собирался охотиться на оленей, Улугбек Карлович осилил с трудом. Вольтижировка никогда не была его коньком. И если за последние месяцы, благодаря веслу и пешей прогулке от Любека до Гамбурга, его фигура обросла немного мышцами и порастрясла теплый жирок спокойной академической жизни, то к седлу надо было привыкать заново.

Лошадку ему дали смирную.

Ничего сложного от Сомохова не требовали – лишь бы не потерялся. А то захочет его величество, освежевав оленя, послушать у костра с рогом вина и жарким историю какую, а сказитель пропал. Чья вина в том будет? Сказителя!

Потому скакал Улугбек Карлович по буеракам, именуемым здесь дорогой, в хвосте кавалькады. Скакал и старался не потерять из виду тех, кто был впереди.

К обеду осилили переход к дубовому лесу, где и должны были разворачиваться основные события. Часть кавалькады, состоявшая из слуг и оруженосцев господ, отправилась готовить костры и бивак для обеденного отдыха. Улугбек остался среди господ, проверявших свои арбалеты и копья.

Рядом с ним оказался тот самый молодой немец, что вчера выпроводил их конкурента при дворе на ниве песен. Рыжебородый жизнерадостный крепыш носил оригинальное, по местным меркам, имя Жерар. Был он из маленького замка Т'ом, находившегося на границе Германской империи, а именно во французской ее части. Так что, несмотря на рыжие волосы и родной немецкий, он считал себя франконцем, но не обижался, когда его называли франком или французом.

Пока егеря совещались с Генрихом, как получше загнать и где караулить зверя, Жерар, заинтересовавшийся необычным собеседником, рассказывал Улугбеку о том, как принято травить копытных.

По его словам выходило, что добывать оленя можно двумя способами: осенью на рог-манок, имитирующий рев молодого самца, и весной у солонцов, куда стада приходят лизать минеральные соли. Тогда их гонят по лесу в конной лаве, отстреливая отстающих.

Можно было, правда, охотиться пешком и с луком, скрадывая животное, то есть подбираясь к нему незаметно. Но это словоохотливый Жерар относил к развлечениям пейзан, то есть крестьян. Потому как самое веселое в охоте – дикая гонка на лошади по следу уносящегося вожака. Желательно двенадцатилетнего бывалого самца, обладателя широких развесистых рогов… И травля того собаками.

От такой перспективы у Улугбека нехорошо заболело пониже спины. Седло уже посбивало ему все, что можно, и вероятное усугубление ран усилило нехороший зуд.

По словам Жерара, у замка Гаубвиц есть солонцы. Там они и начнут охоту.

Археолог осторожно поинтересовался, можно ли ему переехать к лагерю, куда направились слуги, и подождать охоту там? Жерар категорично покачал головой. Если император увлечется охотой, то они могут заехать так далеко, что к лагерю никто и не поедет. Генрих – настоящий охотник, не из современных неженок: выехал, пальнул из арбалета по привязанному теленку, нажрался – и спать. Нет… Генрих знает толк в развлечениях для настоящих мужчин.

И Жерар довольно покрутил ус.

Улугбек решил не противиться судьбе.

Самое интересное, что охота ему понравилась. Дубовая роща, где ожидал сигнала загонщиков цвет германского двора, словно сошла с картины фламандских живописцев: яркие лучи солнца пробивались сквозь густые ветви и создавали причудливую мешанину света и тени на нежно-зеленой травке, только показавшейся сквозь столетний слой листьев. К полудню, когда собачья свора согнала разомлевших на солонцах оленей, стало припекать на открытых местах, несмотря на то что был только конец марта. В лесу же была еще свежесть и бодрость ранней весны.

Гончие подняли стадо в десяток самок и несколько самцов. Жерар потом объяснил Улугбеку, что летом в стаде будет только один вожак-самец, но на зиму к нему прибиваются молодые телята. Но пока русичу было не до подробностей и объяснений.

Олени бросились в чащу. За ними понеслись с задорным лаем собаки, а следом охотники. Впереди на белоснежном жеребце летел император. В руках он держал пару коротких сулиц – метательных копий. Завалить оленя-вожака, чей вес достигал трехсот килограммов, только копьем было верхом охотничьего искусства того времени. В момент, когда матерый самец решит, что ему не уйти или опасность грозит всему стаду, он может развернуться и принять бой. Тогда двадцатикилограммовые рога могут быть опасным оружием… Но это грозит только тем, кто решит охотиться летом. Весной олени еще не обзавелись развесистыми рогами, что уменьшает трофеи, но увеличивает веселье от дикой гонки. Впрочем, на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное, за Генрихом неслись на небольшом расстоянии пяток дворян с арбалетами и рогатинами. Они не охотились, хотя при взгляде государя и делали глуповато-восторженные лица. Их задачей было обеспечение безопасности венценосной особы.

Часть придворных рассыпалась по лесу, догоняя пустившихся в разные стороны самок и молодых телят. То тут, то там звучали рога охотников, ревом которых они сообщали о своем местонахождении. Нельзя было разворачиваться и скакать обратно, так как другой охотник мог принять поворотившего коня за оленя и нажать на спуск арбалета. От начала охоты всем надлежало мчаться только в разные стороны. А собираться потом с помощью звука рога, разносившегося по лесу на многие километры.