Враг - Мэй Джулиан. Страница 117

В пору восстания под его началом находились миллионы сознаний. Теперь же он может распоряжаться всего двадцатью четырьмя головами. Какой он теперь Аваддон? Так, мелкий бес, ловящий рыбу в Сене и с мукой наблюдающий, как его последние надежды тают за кормой «Кулликки». Дальновидящим взором он засек в вышине аэроплан. По-видимому, король возвращается домой после полного хлопот дня. Личность членов экипажа ему определить не удалось. Они прикрылись полем, создаваемым малым сигма-генератором. Марк заинтересовался курсом, которым следовал аппарат. Высота двенадцать тысяч метров, направление на север… Странно. На этот раз Эйкен, кажется, не собирается шпионить за ним, тогда куда же он направился? Что там у них на севере? Ах, вот что. Да, какой-то лагерь разбит в сумрачной горной долине на юге Швеции. Он там ни разу не был. Любопытно, чем они там занимаются?

Вот аэроплан приземлился. Через пять минут опять взлетел, взял курс на Горию, при этом пилот решил по широкой дуге обогнуть «Кулликки», но Марк уже не обращал на него внимания. Он сосредоточился на мыслях человека, которого король доставил по воздуху в поселок, где добывали… Что же здесь добывали? Ах, руду! А что в руде? Так-так, повышенный процент редкоземельных элементов… Интересно. Что же так возмутило вновь прибывшего специалиста? Гнев, страх, мольбы, обращенные к какой-то Ровене, вперемежку с проклятиями, изрыгаемыми по поводу диспрозия. Вдруг мысли резко оборвались…

Огромный лосось схватил наживку и ушел в глубину. Неспешно начала раскручиваться катушка…

7

Брат Анатолий, охая и покряхтывая, собирал последние стручки гороха на маленьком огороде возле домика у Черной Скалы. Около стены на скамейке из розового известняка сидела Элизабет и штопала дыру в монашеской нагрудной накидке. Они поджидали Марка, который по неизвестной причине попросил, чтобы его встречали на дворе, и спорили насчет возмутительного всепрощения, с которым монах говорил о Ремиларде.

— Только сентиментальный осел может поверить, что Марк Ремилард раскаивается в содеянном, — заявила целительница. — Он не раздумывая начнет все сначала, даже если надежды на успех будет еще меньше.

— Слушая вас, как-то забываешь, что вы представляете самую гуманную в мире профессию.

— Вы считаете возможным отпустить ему грехи, хотя в его душе нет и тени раскаяния?

— Тогда почему же он настоял на моем присутствии при разговоре с детьми? Вы кого ожидали встретить? Издерганного неврастеника, проливающего слезы слабака, который подползет ко мне на коленях и с дрожью в голосе вымолвит: «Прощения, святой отец!» Так, что ли? Он, в конце концов, сумел переступить через гордыню, хрен моржовый; и если бы вы были хотя бы чуточку проницательнее, вы тотчас почувствовали, что он раскаивается за все эти двадцать семь лет, пусть даже сам не догадывается об этом.

— Полная чушь! — воскликнула Элизабет и от раздражения едва не уколола себе палец. — С помощью такой логики можно оправдать и Адольфа Гитлера, и любого другого подобного монстра.

— Вы только взгляните, кто встал на защиту милосердия! — всплеснул руками брат Анатолий. — Сама мисс Честность, которая всегда была глуха к советам сестры Амери. Которая не доверяет никому на свете, кроме себя самой. — Монах шумно выдохнул, потом расщепил желтоватым ногтем подсохший стручок, ссыпал горошины на ладонь и отправил их в рот. Жевал он долго, тщательно, с его лица не сходило выражение крайнего возмущения. Брови были высоко вздернуты.

— Не надо уходить от темы, — огрызнулась Элизабет. — Я-то вся на виду, уж какая есть. Мы спорили по поводу этого субчика, затеявшего межзвездную бойню, виновного в гибели миллиардов ни в чем не повинных людей. Вот кого следует помянуть недобрым словом. Разве не гордыня, не страсть к самовластию подстегивали его? Он что, изменился, смягчился душой?.. Как вы всерьез можете говорить об этом! Простить все его преступления?..

— Ну-у, вы же сами впадаете в необъяснимое волнение, когда он появляется в доме.

— Это не смешно!

— А разве не смешно, когда какая-то высокопоставленная и могущественная… берет на себя смелость ограничить милосердие Божие!..

— Если вы считаете, — холодно начала Элизабет, — что имеете право обзывать меня разными грязными русскими словами, то хочу напомнить, что любой уважающий себя оперант вполне способен воткнуть то, что вы имеете в виду, вам в глот…

Окончание слова застряло у нее в горле. Брат Анатолий с удивлением оглянулся — на дальнем конце огорода — там, где двор был посыпан мелким гравием, — в воздухе образовалось нечто громоздкое, угловатое, с черным отливом. Тяжесть была так велика, что камешки захрустели под опорными лыжами. Ящиков оказалось два, за ними обрел форму компьютерный блок управления с дисплеем, клавиатурой, широкой, как у рояля, рядом появились аппаратные металлические шкафы. Впечатление было такое, что все это механическое изобилие собиралось атаковать охотничий домик.

— Боже мой! — прошептал пораженный монах.

Неожиданно в правом углу двора, рядом с тяжелыми шкафами, воздух засветился, сияние плавно сгустилось в человеческую фигуру, одетую в темный облегающий комбинезон.

— Доброе утро, Элизабет. Привет, брат Анатолий.

Монах едва смог раздвинуть губы для улыбки. Элизабет хладнокровно кивнула.

— Как вам мой прогресс в телепортации? — спросил Марк. — Есть, правда, кое-какие трудности с силовыми модулями.

— Это демонстрация?.. Она и послужила причиной, по которой мы должны были встретить тебя около дома?

— Конечно, нет, — улыбнулся Марк. — Я привез вам упрощенную программу для лечения «черного торквеса».

Элизабет радостно вскрикнула, уронила шитье и бросилась к облаченному в черное Марку. Потом вдруг, словно споткнувшись, застыла, убрала руки за спину. Марк сразу помрачнел.

Брат Анатолий взял корзину с горохом, поднял с земли свой недоштопанный нагрудник, обернувшись в сторону Элизабет, вздохнул, процедил: «Ну и зануда!» — и отправился на кухню.

Элизабет вспыхнула.

— Прошу простить; я не успела поблагодарить тебя.

— Не беспокойся, я все понимаю. Все из-за этого Анатолия Севериновича, грубого мужлана, не так ли? Если он позволил себе пройтись по твоему адресу, то утешьтесь тем, что мне на голову он, по его же выражению, вылил «ушат дерьма». Создается впечатление, что это его обычная пасторская практика. Поверх толстая корка — кажется, не разжевать, а под ней нечто весьма вкусное и питательное… наводящее на размышления. Он обидел тебя, Элизабет?

Она промолчала, вернулась и села на скамью, расположенную под высокой, начинающей желтеть рябиной. Марк, ни слова не говоря, пристроился рядом. Снял перчатки. Костюм на нем был на удивление сух, возле бровей и на лбу никаких следов крови, даже ссадин от вживляемых электродов не осталось. Он был явно взволнован.

— Когда в течение недели от тебя не было вестей, я решила, что ты на самом деле не придал значения моей просьбе. Я подумала, что тебе действительно некогда заниматься такими пустяками, как исцеление больных детей.

Марк тихо ответил:

— Элизабет, говори спокойнее, я сам почему-то очень волнуюсь. — Он перевел дух и начал объяснять: — Кто знал, что монтаж оборудования и перелицовка программы займет столько времени? Кроме того, у меня были и другие заботы. Знаешь, с программой получилось очень удачно, мне самому понравилось. Участники метаобъединения, квалифицированные целители, быстро разберутся, что к чему. — Он продемонстрировал результаты своей работы.

— Действительно, проще некуда! — заметно успокоившись, воскликнула Элизабет. — Я бы никогда не догадалась, что к цели можно добраться куда короче. Конечно, каждое открытие, если смотреть постфактум, кажется очень простым. Марк, спасибо! Это замечательно!..

Казалось, Элизабет и Марку, как старым друзьям, не нужны слова или мысли, чтобы понять друг друга. Им хорошо и просто вдвоем. Марк посмотрел вдаль — по склонам отцветали луга, буйно, обильно; ниже золотились дубравы, сразу за оградой из последних сил топорщили нарядные головки лютики и васильки.