Королевская охота - Ашар Амеде. Страница 7

Подросток Эктор, конечно, не обращал на это внимания, но Кок-Эрон решил, что пора привести в действие наказы старого маркиза. Первым объектом его действий на этом пути оказался кожаный мешок мсье де Шавайе с дукатами (благоразумно перепрятанный им в своей комнате под каменной плитой). Благодаря содержимому мешка он выкупил двух лучших лошадей старого маркиза в придачу с различным оружием.

Что же вы думаете? Когда мадам де Версийяк увидела, как в замок торжественно возвратились её бывшие лошади, навьюченные шпагами, ружьями, кинжалами, пистолетами и прочим, она потребовала к себе Кок-Эрона и учинила допрос, какие хитрости он применил для возвращения всего этого.

Разумеется, Кок-Эрон отвечал, что хитрость тут одна: его собственные накопления — плод его бережливости.

Но мадам появление бережливости в доме, где ею и не пахло, показалось чересчур внезапным. Не имея никаких фактов, чтобы опровергнуть слова Кок-Эрона, она довольствовалась тем, что объявила о своем решении урезать все расходы. За чем последовало указание Кок-Эрону взять на себя расходы по содержанию выкупленных лошадей.

Кок-Эрон, готовый ко всему, безмятежно ответил, что он всегда сумеет найти крестьян по соседству, которые в память об умершем маркизе дадут сена и соломы для двух его лошадей. На том и порешили.

А тем временем добрая женщина, сбросив маску, на ношение которой ей, бедной, приходилось прежде расходовать столько сил, не тратя времени мгновенно превратилась из мирного угря в ядовитую змею.

Кок-Эрон, который в бытность солдатом кое-что слыхал об искусстве обороны, решил терпеливо сносить все наскоки новой хозяйки, лишь бы не разлучаться с Эктором. В свою очередь, юноша, несмотря на свое сиротское положение, нисколько не входил в интересы мадам де Версийяк. Он делал, что хотел и когда хотел. И никакие запертые на ночь двери не могли служить ему препятствием болтаться, где и когда вздумается.

Но было бы чересчур наивно подозревать новую хозяйку в простом желании навластвоваться всласть. Ее сокровенным желанием было, как нетрудно догадаться, довести своего племянника до какого-либо безрассудного поступка, который позволил бы ей законным путем применить к нему санкции, передающие всю власть старшему в семействе. А с тем, разумеется, и свои права на наследство, точнее, на те крохи от него, что ещё оставались у Эктора. И лишь бдительность старого воина и его влияние на Эктора мешали осуществлению этих планов.

Разумеется, наивно было бы полагать, что мадам де Версийяк попытается их осуществить без основательной причины. Особа эта прекрасно понимала, что память о старом де Шавайе заставит выступить окружающих в защиту его сына, если понадобится.

Вообще-то описанную ситуацию ещё нельзя было назвать войной, но стычки авангардов и разъездов происходили почти ежедневно. Так что это можно было бы назвать — ну, скажем, Фрондой. Например, мадам де Версийяк приходит в голову продать книги из библиотеки отца Эктора, полезные ему или Кок-Эрону. После чего Кок-Эрон обращается за помощью к кожаному мешку. Сей субъект, «поворчав», разрешает себя развязать и выделяет некую сумму, после чего Кок-Эрон с важностью расставляет книги на прежних полках. В другой раз новая хозяйка объявляет, что нужно быть миллионером, чтобы расплатиться с учителями Эктора, и отказывает им. После чего Кок-Эрон вихрем скачет во Вьенну, договаривается, и те на другой день возвращаются.

В таких условиях бедной женщине ничего, разумеется, не оставалось, как, негодуя, метаться по комнатам, бранить всех, попадавших под руку, грозить прибегнуть к закону и все такое прочее. Но ей так и не удалось найти источник ресурсов Кок-Эрона. Того самого Кок-Эрона, которого нельзя было победить ни ласками, ни угрозами. А слова мадам де Версийяк оказывали на него не больше эффекта, нежели жужжание стаи комаров над ухом каменного сфинкса.

Но тут вдруг несчастная женщина встретила помощника в своей неравной борьбе.

Через полгода после смерти старого маркиза замок посетил некий аббат. Добрая госпожа приняла его со всеми изъявлениями радости, восторга и с фонтаном улыбок и любезностей, дотоле за ней не замечавшимися. В продолжение трех дней замок ходил ходуном. Отряды обойщиков оккупировали комнаты гостя, стремясь украсить их наилучшими обоями; плотники и краснодеревщики получили строгий наказ (и посулы, разумеется) изготовить лучшую мебель; каретники Вьенны трудились над каретой для прогулок аббата; команда поваров осела в замке самым прочным образом; дворецкий наполнил подвалы лучшими винами. Сама же бедная де Версийяк, нисколько не жалеемая этим персоналом, вынуждена была во все вмешиваться и наполнять помещения замка громким криком. Ибо праведный аббат, считавший — и вполне законно, — что все должно быть сделано наилучшим образом, никогда не находил, что сия заповедь прислугой выполнялась. Нет, воистину он был человек праведный!

Единственное, что поначалу смущало на фоне этой эйфории, — это происхождение аббата. Откуда он взялся и почему мадам де Версийяк с таким восторгом его приняла, оставалось загадкой. Видели, как он пришел пешком, однажды вечером, спокойно и с достоинством, как и полагается доброму сельскому кюре, возвращающемуся к своей пастве. Бедная мадам де Версийяк чуть не упала в обморок от радости, увидев его. Для начала они заперлись в комнате на целый час. И с того дня аббат поселился в замке, как человек, рассчитывающий пребывать там довольно длительное время.

Одежда, в которой он прибыл, не была ни запачкана, ни запылена, а выглядела чистой и приличной, как у человека, только что вышедшего из крытого экипажа. Он был среднего роста, чуть толстоват, с бледным лицом, серыми глазами, белокурыми волосами и выразительно сжатыми губами — точь-в-точь как человека, боящийся проговориться о какой-то тайне. Черты лица были правильными, но кое-какие его особенности — прыщеватость, почти полное отсутствие бровей, место которых занимала линия кровавого цвета, рыжая борода и мрачное выражение тусклых глаз — делали его не совсем приятным, если выражаться помягче.

Впрочем, красивые ноги и нежно-белые, как у женщины, руки аббата не могли не привлечь внимания. А вкрадчивая улыбка, ласковый голос, убедительные слова…Да что там! Ученость и ум аббата Эрнандеса, его обращение с собеседником подобно представителю лучшего общества, достоинство и приятность манер…что еще? Да много чего, всего не перечислить. И не надо, потому что все перекрывалось пронзительным скрипучим голосом, беспрестанным движением ноздрей и кожи лба, наконец, частой сменой цвета лица, то из белого становившегося пурпурным, то снова превращавшегося в мертвенно-бледное. Шкурка игривой кошки скрывала своевольный и жестокий характер льва.

Не прошло и недели, как все в замке поняли, что теперь он здесь господин, хотя с виду вроде и не скажешь. Поначалу Кок-Эрон его не остерегался, Эктор же смотрел на него с тревожным любопытством, но впоследствии с безотчетным детским предвидением стал избегать аббата.

Нет нужды говорить, что мадам де Версийяк на глазах аббата просто преображалась. «— Мед и патока», — говорил в таких случаях про неё Кок-Эрон. Превосходные пирожные и лучшие заморские вина — это было далеко не все, чем она старалась угодить аббату. За обедом она пожирала его глазами, и не дай Бог, если что не так! «— Выгоню!» — слышался крик в адрес поваров и лакеев. И куда же девалась её пресловутая скупость? От неё не оставалось и следа, когда дело касалось расходов на праведного аббата — нет, но и сама-то она что выделывала! Разорялась на помаду, духи, ленты и кружева; каждый день на ней видели новые наряды. И так далее, и тому подобное.

Они ежедневно встречались с глазу на глаз в маленькой комнате, утопавшей в занавесях, мягких обоях, полной благовоний и весьма удобной для тайных встреч и бесед. Когда мадам Версийяк выходила из зашторенной комнаты после посещения её с аббатом, её лицо, полное блаженства, и восторженный взгляд весьма недвусмысленно доказывали, что она переживает бурный экстаз.