Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна. Страница 14

Они носятся по саду, как две большие бабочки, одна белая, другая желтая. Смех, чудный молодой смех! А вверху синее небо, кругом цветы.

Написать бы все это! Жаль, что нельзя изобразить этот звонкий смех!

Мне он представляется яркими спиральными линиями из золотистых солнечных бликов.

Ах, девушки, девушки, как вы хороши в эту минуту, сами того не зная!

— Ну и аппетит у вас, Таточка, — говорит Марья Васильевна, — да не ешьте вы хоть вареников! А то после соленой рыбы — гусь, а после гуся — вареники, да еще на ночь. Что с вами будет!

— Не виновата же я, когда все так вкусно! — говорю я жалобно.

Я люблю поесть, сознаюсь откровенно. Я отвратительная хозяйка — это правда. Деньги у меня летят неизвестно куда, прислуга избалованная и ленивая, хотя всегда хорошенькая и нарядная, но кухарка я отличная. Илья всегда уверяет, что человек, не признающий моего художественного таланта, может остаться моим другом, но тот, кто усомнится в моих кулинарных способностях — беда, — враг на всю жизнь!

А правда, я почему-то очень горжусь, что я «кухарка за повара».

Марья Васильевна составляет меню на завтра из таких блюд, которые я не люблю, чтобы хоть завтра я попостилась немножко.

Шаги на террасе. Женя срывается с места и летит к дверям.

В дверях Сидоренко. Руки его полны свертков и коробок.

Мы его шумно приветствуем.

Женя его тормошит.

Он выронил свертки, говорит что-то несвязное: что он пришел на огонек, а то бы не решился беспокоить нас, только что приехал, но не мог выдержать, так хотелось видеть Марью Васильевну.

Видно, что он ужасно рад нас видеть.

Женя развертывает пакеты, восхищается чувяками, делает выговор за тесемки, ест привезенные конфеты и расспрашивает об оперном спектакле — все это сразу, так что получается:

— Ах, как они красивы и удобны!.. Я вам говорила, что надо восемнадцать аршин… Хорошо она пела?.. Какое соловьиное горло… и пошире — гораздо шире… это с ликером… а баритон и тенор хороши были?.. Если запачкаются, я вычищу их бензином… Хочешь шоколадную тянучку?

Я повторяю Жене ее слова — она хохочет и вспоминает о нотах.

Сидоренко хватается за голову — ноты-то он забыл.

Женя не хочет ждать завтрашнего дня — посылает повара Михако за нотами.

— Вы сейчас, сейчас споете!

— Какой у меня голос с дороги! — говор» Сидоренко.

Но Женя неумолима, он открывает рояль, зажигает свечи.

Мария Васильевна уходит спать. Я выхожу на террасу и сажусь в качалку. Сидоренко выходит за мной. Оживление его прошло, он мрачен.

— Что это, Виктор Петрович, вы вернулись из Тифлиса невеселы? Дела?

— Нет, Татьяна Александровна, все дела в порядке, и я очень рад, что вернулся — я так страшно соскучился, так хотел скорей видеть… вас… всех. Мне ужасно вас всех недоставало… Скоро приедет ваш муж?

— Илья Львович? — поправляю я. — Да, недели через две.

Это один из моих капризов — я ужасно не люблю почему-то, когда сожительницы говорят:

«мой муж». Это меня бесит! Действительный статский советник называет себя генералом!

Раз я даже обиделась на Илью, когда он меня кому-то представил, как свою «жену». Это было в начале нашей связи.

— У меня есть свои имя и фамилия, Илья. Ты разве стыдишься меня?

— Таня, Бог с тобой, — всполошился он, — это я для тебя…

— Значит, ты думаешь, что я стыжусь, что люблю тебя. Мне гораздо неприятнее фигурировать в не принадлежащем мне звании. Я не люблю афишировать наши отношения, но есть люди, не прощающие этого, — и я не желаю их обманывать, воровать их расположение.

— Ну, Таня, развитые люди…

— А, может быть, щепетильно нравственные.

— Фарисеи.

— Зачем? Будь справедлив, Илья. Я себя считаю твоей женой — я знаю, что я больше тебе жена, чем многие жены своим мужьям, но это не мое звание — вот и все. Я же не называю себя «графиней» Кузнецовой.

Сидоренко пристально всматривается мне в лицо. Что он хочет, чего ему нужно от Ильи.

— Татьяна Александровна! — вдруг прерывает он молчание. — Отчего я вас боюсь?

— Меня? Вот забавно!

— Мне иногда хочется вам задать несколько вопросов, и я боюсь…

— Я просто сегодня не узнаю вас, Виктор Петрович! — говорю я смеясь. — Вас, верно, укачало на пароходе.

Женя вбегает на террасу со свертком нот.

Личико Жени прелестно в своем оживлении. С каким восторгом она перебирает ноты.

Она любит и понимает музыку: ей бы готовиться в консерваторию — она прошла хорошую школу у матери, но Катя решила, что Женя поступит на педагогические курсы.

Я не хочу ссориться с Катей, но Женю я ей не уступлю — грешно зарывать талант.

— Григ — это ваше, Таточка. «Жаворонок», Глинки, — мой. Рахманинов? Новое? Это вы сегодня споете, Виктор Петрович! Что это, вальсы Шопена?

— И прелюдии и баллады! Это мой вам гостинец, Женя Львовна!

— Ах, вы умница! Просто не знаю, как и благодарить вас! Ставлю вас отныне в кавычки! — кричит Женя в восторге. — А это что? Романс для меццо-сопрано: «Любовь — это сон упоительный…» Павлова.

— Ах, что же, я совсем и забыл вам рассказать! Это, Татьяна Александровна, вам посылает Старк.

Я точно срываюсь и лечу с отвесной ледяной горы. Я, верно, ослышалась?

— Какой Старк?

— Да разве вы не помните? Мы тогда из-за него поссорились на пароходе. Ваш спутник до Москвы! У вас еще рисунок с него.

— Ничего не понимаю, Виктор Петрович, — говорю спокойно, сама восхищаясь своим тоном. — Как же он узнал, что мы с вами знакомы?

— Да мы говорили о вас.

— Не понимаю, как вы договорились до меня!

— Очень просто. Я с ним столкнулся в отеле «Ориенталь». Сели вместе обедать. Во время обеда мне подали ваше письмо. Я так обрадовался! Читаю и хохочу, как вы описываете вашу поездку в Ольгинское и толстого духанщика, ухаживающего за Женей Львовной… Женя Львовна, он был с усами?

— С бородой!

— Ну, слава Богу, а то я стреляться хотел. Ну, Старк заинтересовался, чего я смеюсь, я дал ему прочесть ваше письмо, потом…

— Вы дали прочесть мое письмо?

— Да отчего же не дать?

— Если бы я знала, Виктор Петрович, что вы даете читать мои письма первому встречному, я бы не писала вам. Я писала только для вас! — говорю я с негодованием.