Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна. Страница 28

— Что вам в ней не понравилось, Васенька?

— Просто не понравилась!

— Ведь это еще не резон говорить человеку неприятные вещи.

— А зачем у нее везде бантики на платье?

— Да вам эти бантики мешали, что ли?

— Ну, да. Мешали. Вот и все.

— Ведь вы, чучело гороховое, так всех моих знакомых от меня выживете.

— А разве это худо?

— Для меня очень неприятно.

— Да ведь они шляются и мешают вам.

— Это уж мое дело. И я вас убедительно прошу никого не трогать, Василий Казимирович. Он сосредоточенно принялся за работу, ворча:

— Насадила везде бантов… — и разговаривает! Подумаешь! Будто настоящий человек!

Меня разбирали и смех и злость.

Мамашей он стал называть меня года три тому назад, когда я его после тяжкой болезни взяла к себе из больницы. Он был так слаб, что пришлось его кормить с ложечки, как ребенка.

Мать его была русская, отец — поляк, но он уверяет, что предки его были немцы, и он своей безалаберностью мстит им, так как ненавидит немцев.

— Мои бюргеры в гробах переворачиваются — изводятся, что у них такой потомок. Жаль, я вот пить не могу, а то бы я им назло еще пьяницей сделался! Тедески треклятые!

Сегодня у нас вышла очень неприятная сцена. Мы возвращались с прогулки. Навстречу нам попалась пара: красивая, рыжая девушка в яркой косынке, с корзиной на руке и с ней красавец берсальер.

Эта пара была удивительно эффектна. Девушка с пылающими щеками, слегка согнувшись и уперев в бок свою корзину, слушала, улыбаясь и опустив глаза, что говорил ей ее живописный кавалер.

Он покручивал усы и слегка наклонялся к ней.

Это был банальный жанр, но оба они так цвели здоровьем, весельем и молодостью, что я совсем загляделась на них и обернувшись провожала их глазами.

Вдруг Старк дергает меня за руку и сквозь зубы говорит:

— Не смей так смотреть!

Я открываю рот от изумления.

— Да что с тобой?

— Ничего, я только не хочу, чтобы ты «так смотрела».

— Значит, я не могу посмотреть на понравившееся мне лицо?

Он молчит. Я хочу рассердиться, но на лице его столько боли, что мне делается его жаль.

— Странный ты человек. Что это такое? Мимо меня проходит красивая женщина и…

— Ты не на нее смотрела…

— И на нее, и на него.

— Нет, — упрямо говорит он.

— Что — нет?

— Ты на него взглянула не так, как ты смотришь на всех.

— Это уж из рук вон! — вспыхиваю я. — Ты подумай, что ты говоришь, тебе самому станет стыдно.

Он молчит.

Я решительно поворачиваю домой.

— Тата, пожалуйста, не сердись, но я давно этим мучаюсь.

— Чем? — удивляюсь я.

— Тем, как ты иногда смотришь на мужчин.

— Я?!

— Тата, помнишь, когда там, в С., я бросился к тебе… мы еще шли по тропинке… и сказал, что я тебя люблю?

— Конечно, помню.

— Я тогда обезумел от твоего взгляда, а этим взглядом ты иногда смотришь на мужчин. Твой взгляд говорит: «Иди ко мне, я хочу тебя».

— Ты с ума сошел. Я ухожу.

— Нет, нет, Тата. Ты не сердись, это ты делаешь бессознательно, но под этим взглядом мужчина поворачивается и идет за нами… Он забывает все… забывает, что ты не одна, что ты…

— Слушай, тебе надо лечиться! И я сейчас смотрела подобным взглядом на этого солдата?

Я решительно вхожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице.

Во мне кипит злость. Я швыряю шляпу, жакет и сажусь к мольберту.

Минута, и он бросается к моим ногам.

— Тата, Тата, прости. Я так измучился ревностью, Пойми же, я так люблю тебя!

Он прижимается головой к моим коленям.

Я с ним совершенно потеряла всякую волю. Мне бы прогнать его — обидится, а я глажу его волосы.

— Ты простила? — говорит он радостно, охватывая меня руками.

— Нет, и не прощу, — отвечаю я улыбаясь. — Если бы ты дал себе труд подумать, что ты мне наговорил. По-твоему выходит, что я готова броситься в объятья первого встречного, с первого взгляда!

— Да ведь ты сама мне сказала, что ты там, в вагоне, почувствовала ко мне страсть, а ведь я тогда был для тебя «первый встречный». Ведь ты меня не знала, — говорит он тихо, глядя мне в глаза. Я молчу. Мне горько — ведь это не правда! Я нашла в нем воплощение типа, нравящегося мне, я нашла свой идеал красоты. Я это говорю ему. Он грустно качает головой. — Да, Тата, но это только страсть — она проходит. Я уже чувствую, что твоя страсть слабеет, А я? Я отдал тебе все мое сердце, всю мою жизнь. Ты для меня не только женщина, а все в жизни. Тата! Я сойду с ума, если потеряю тебя! Я хочу, чтобы ты любила немного и человека во мне. Тата, жизнь моя, полюби меня, хоть немного полюби! Я не могу жить без этой любви!

Он поднимает голову, ресницы его мокры — эти длинные, загнутые кверху ресницы, я их целую — они так красивы.

Мы еще сидим в той же позе. Стемнело, и не стоит начинать работать. Входит Васенька, Старк медленно поднимается с колен.

— Не беспокойтесь, прекрасный Дионисий, — говорит Васенька, пожимая ему руку. — Погода отвратительная и, если мамаша позволит, я затоплю камин и сварю вам пуншу.

Мы принимаем его предложение с удовольствием, так как чувствуем, что озябли.

Лицо у Васеньки очень веселое, он потирает руки.

— Чего вы радуетесь, Вербер? — спрашивает Старк, — Пока вас не было, я тут днем поразвлекся.

— Чем же?

— А вот расскажу, когда пунш сварю, — говорит Васенька, растапливая камин.

Я уютно усаживаюсь на тахте между множеством подушек и подушечек. Старк полулежит рядом, прислонившись к моему плечу.

Васенька разлил нам пунш и усаживается со стаканом в руках на низком пуфе у камина.

— Хорошо так посидеть с добрыми друзьями у камина. Тепло, уютно, «посторонние элементы» не лезут… ваше здоровье, мамаша!

— Ваше, сынок. Были ли вы паинькой в мое отсутствие?

— Ну, это — на чей взгляд! Я вам говорю, что я развлекался.

— Чем?

— А вы, мамаша, ругаться не будете? — спрашивает Васенька, охватывая руками свои острые колени и собирая лицо в мелкие морщинки.

— Ну! Он опять что-нибудь натворил! — говорю я с беспокойством.

— Если вы уже заранее взволновались, то я ничего не скажу.

— Вы должны рассказать, Васенька! Вы что-нибудь наделали ужасное.