Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна. Страница 52

— Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда, они не всегда в ладу, но мы все же живем — не рассыпаемся.

— Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викентьевич! — поднимаюсь я с места.

— Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, не сердитесь на меня. Верьте, что я вас люблю, предан вам всей душой и если когда-нибудь кому-нибудь я открою свою душу, то только вам одной.

Я даже пугаюсь. Я никогда не ожидала таких слов от Латчинова. Его выражение лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня!

Он гладит меня по голове и говорит прежним, спокойным голосом:

— Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы счастливая женщина, друг мой.

— Благодарю за такое счастье, — говорю я, вытирая слезы, — Главная цель вашей жизни — ребенок и искусство.

— Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.

— Нет, еще одна картина за вами.

— Какая?

— Портрет сына Диониса.

Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.

Я собираюсь писать портрет моего мальчика.

Большой, но скромный портрет.

Я напишу его в обыкновенном белом платьице на большом темном кожаном диване в кабинете его отца.

Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога.

Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу франков, только потому, что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать с ней все, что хочет, и бульдог только блаженно сопит. Амуром его прозвал Васенька, к которому собака чувствовала такую же беспричинную ненависть, как некогда он сам чувствовал к Сидоренке, — Je suis toujours malheureux en amour! [21] — говорит он, сторонкой проходя мимо бульдога, — да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку — у меня новые брюки.

Я не мучаю мою деточку долгими сеансами. Я стараюсь его развлекать, рассказываю ему сказки, пока пишу его.

Мои сказки всегда веселые и смешные.

Лулу весело смеется и говорит:

— Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю… и мне не страшно.

«Знаю, знаю, детка моя, — думаю я, — это папаша твой в темные зимние вечера рассказывал сказки страшные, тебе непонятные, о любви, страстях и страданиях, Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать, чтобы детство твое было светло и радостно…»

— Мама, что же ты замолчала! Разве кошка не испугалась медведя?

Катю мы все уговорили переехать к нам, потому что Латчинов очень торопится окончить свою книгу, а здоровье ему не позволяет самому долго писать.

Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась. Она прямо влюблена в Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.

Когда она думает, что на нее не смотрят, ее суровое лицо оживляется удивительной нежностью. Неужели Катя так и прожила всю жизнь? И никогда никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни, кроме привязанности к матери и Илье?

Андрея и Женю, по моему мнению, она особенно не любила. Меня ужасно интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет этого секрета.

Но любовь к моему сыну она не может скрыть.

Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к Лулу для практики русского языка.

Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие.

Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у нее проснулся.

Она не начинает сама ласкать и целовать Лулу, но он такой ласковый ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, этот милый лепет, когда он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:

— Катя, поцелуй меня.

Я рада, что Катя будет при ребенке.

Сначала я было подумала, не станет ли она восстанавливать его против меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и никогда не сделает этого.

Она — прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку будет отличным противовесом фантазиям его отца. Кто-то берет мою руку с ручки кресла и целует.

Я вздрагиваю. Это Старк. Он кладет свой портфель на стол и шутливо говорит:

— Вы так задумались, что ничего не видите и не слышите. Похвалите же меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль?.. Татьяна Александровна, да о чем вы опять думаете? — Он поправляет гребенку, готовую упасть из моих волос, — Я думаю о Лулу, об одном Лулу, Всегда и везде, — говорю я, отстраняя голову.

Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:

— О самом Лулу или о его портрете? Последнее должно вас интересовать гораздо больше.

— Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть меня! Ну, Бог вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.

Лулу действительно в восторге. Поездка по железной дороге, фонтаны, катанье на лодке, обед в ресторане.

Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.

— Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко — одни головки; если бы у нас были нитки…

— Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкие — я сам покупал, — говорит Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.

— Васенька, да где вы нашли такие носки? — удивляюсь я.

Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.

— А это мой сожитель связал в подарок.

— Ваш сожитель? Кто же он такой?

— Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!

— И он вяжет чулки?

— А что ему больше делать?

— А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?

— Была дочь, вдова-портниха, недавно померла и остался целый выводок внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет хорошо, а двоих старших — надо попросить, чтобы Александр Викентьевич куда-нибудь сунул.

— Да кто он такой, ваш кавалер?

— Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали, как он ругает республику, Злющий!

— И чулки вяжет?