Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна. Страница 57

Как мне хотелось расхохотаться тогда! Но вы были так увлечены стихами, поэзией окружающего, что мне не хотелось нарушать вашего настроения.

Вспомните, еще сами вы во время наших долгих бесед говорили о массе мужских черт в вашем характере.

Вспомните, как вы в детстве, когда мы любим бессознательно, влюблялись только в женщин. Вы понимаете и любуетесь женской красотой и пишете женщин с увлечением.

Во время наших разговоров в вашей мастерской я наблюдал за вашими словами. Вы судили о женщинах совершенно с точки зрения мужчины.

Помните ту француженку, которую привел к вам в мастерскую ваш знакомый скульптор?

Когда она ушла, вы посмотрели ей вслед и сказали задумчиво: «Она накрашена и не молода, но я понимаю, почему он сходит по ней с ума, в ней есть что-то странно-очаровательное». Вы должны были быть лесбиянкой. — Александр Викентьевич!

— Полноте, друг мой, вы сейчас испугались слова, а не понятия. Вы не сделались ею только потому, что ваше воспитание, обстоятельства, ваша нравственная чистота и ваш, до встречи со Старком, не проснувшийся темперамент не допустили вас пойти по этому пути. Кроме того, вам это не пришло в голову, вы не знали «секрета».

Судьба столкнула вас со Старком… Здесь я вижу действительно странный случай, какую-то «шутку сатаны», потому что Старк был именно тем между мужчинами, чем вы между женщинами.

Сильный, смелый, он имел женскую натуру, даже больше, чем вы. В вашей наружности нет ничего мужского, тогда как формы тела Старка, его манеры нежнее и изящнее, чем у большинства мужчин.

Для нормальных людей женственность в мужчине неприятна, но посмотрите, как Старк симпатичен всем. Он нравится людям, совершенно противоположным по характеру.

А его любовь к ребенку? Разве это отцовская любовь? Нет, он мать, и мать самая страстная.

Он до встречи с вами, одолеваемый своим страстным темпераментом, бросался от одной женщины к другой и отходил злой и неудовлетворенный нравственно. Странно, что судьба столкнула вас, но что вы бросились один к другому через все препятствия — ничего нет удивительного. Было бы страннее, если бы этого не случилось.

Ни он с другой женщиной, ни вы с другим мужчиной этой страсти не испытали бы никогда. Вы счастливая женщина, друг мой.

Я сидела, слушала Латчинова и… я чувствовала, что в его словах есть какая-то правда.

— Только лесбиянкой я бы быть не могла — нет, никогда! — восклицаю я.

— И счастье ваше, что вы не узнали этого секрета. Это при ваших взглядах было бы большим для вас горем. Вас бы потянуло на это, как пьяницу на вино. Вы бы боролись с собой, с своей нравственной чистоплотностью, падали бы и приходили в отчаяние…

Ваше счастье, что вы не догадались, — и встретили Старка. Я повторяю, что вы счастливая женщина.

— Ну, Александр Викентьевич, значит, по вашей теории выходит, что Старк тоже не догадался и он мог быть счастлив с бароном Z.

— Нет, Татьяна Александровна, тут есть один оттенок. Женщины любят именно женщину, а мужчины… мне неловко объяснять вам это, но барон Z, не мог возбудить в Старке ничего, кроме отвращения и насмешки.

Я молчала.

— Итак, вот моя теория. Много на свете людей, переменивших свой пол. Одни знают это, другие и не подозревают.

Верна ли моя теория или ложна, не знаю, но, приняв ее, вы не будете ломать голову сами над собой.

Он с минуту помолчал и потом начал снова улыбаясь:

— Я вас, может быть, удивлю сейчас, но я чувствую себя ужасно скверно и сознаю, что это начало конца. Я недавно обратился к доктору и потребовал правду о моем здоровье. Эскулап решил, что если сделать операцию немедленно, то я проживу долго, если нет, то я имею в своем распоряжении полгода, год — самое большее.

— Александр Викентьевич! Вы согласились на операцию?!

— Нет, мой друг. Я на нее не соглашусь. Доктор обещает мне кончину без особых мучений и я ни за что не откажусь от удовольствия покончить поскорей со всей этой кутерьмой, называемой жизнью.

Я хочу говорить, умолять, но голос мой мне не повинуется. Я только беру его тонкие руки в красивых кольцах и с тоской сжимаю их.

Он смотрит на меня с таким выражением, которое я видела на его лице один только раз — в памятную ночь, когда Старк увез от меня ребенка.

В эту ночь он удерживал меня на постели и говорил: «Бедный друг, пожалейте их; кто знает, может быть, вы им всем нужнее, чем вы думаете. Если бы не они, я бы не стал вас удерживать. У меня сейчас нет ни яду, ни револьвера, но я помог бы вам дойти туда, к скале над морем. Но я знаю, что ваша жизнь нужна другим», — Останьтесь жить, хоть для нас, ведь вы всегда жили для других! — наконец могу я выговорить.

— Друг мой, я так устал, так мне хочется, наконец, покоя. Не зовите меня к жизни. Я хотел умереть еще тогда в Риме.

Я поднимаю голову и со скорбным удивлением смотрю ему в лицо.

Лицо его сохраняет свое выражение грусти и нежности, и его рука ласково гладит меня по голове.

— Помните вы день, когда Старк позировал вам в последний раз, когда он был так весел? Я киваю головой.

— Так вот, в этот самый день я, придя домой, хотел покончить с собой.

— Но почему, почему? — говорю я с тоской. Он задумчиво гладит меня по голове.

— Милый друг мой. Право, я никого из моих друзей не любил так, как вас, сам не знаю почему. Вам одной мне хочется сказать то, что я думал не говорить никому, никогда.

А что мне хочется говорить, я приписываю моей болезни, моей слабости.

Дни мои сочтены, и мне не хочется ничего земного уносить «туда». Мне почему-то кажется, что «там» есть что-то. Конечно, не рай, не ад, но мне представляется невозможным, чтобы моя мысль, память и воображение могли исчезнуть вместе с моим телом.

Это кажется мне ужасно глупым, именно глупым.

Вы видите, Тата, — позвольте мне называть вас так — я делаюсь болтлив, как все дряхлые и умирающие, но я не могу, я не хочу уносить с собой то, что было и радостью, и мукой для меня…

Я безумно любил Старка, Тата, и в тысячу раз больше, чем вы.

— Я вижу, что вы поражены, но я решил все рассказать вам.

Вы не знали «секрета», я его знал с детства, и я хотел «сознательно быть чистым», в этом было мое мучение.